Белый Бурхан

Правда, у Бабыя не было письма из Поталы, но у него было письмо ширетуя Иволгинского дацана, в котором перечислялись все науки, постигнутые им. А ширетуй Иволгинского дацана — тоже высокий лама, и каждое его слово золото. И хотя письмо было адресовано настоятелю кочевого монастыря «Да-Хурдэ», с этим документом Бабый мог стучаться в ворота любого дацана, даже такого знаменитого, как «Эрдэнэ-дзу».[64] Но туда у него был другой пропуск — монета со знаком Идама. Она была вручена хубилганом Гонгором сада Мунко как пропуск в тайники Кайласа, но вернет ее тот, кто взял на себя тайный обет умершего…

Оставив шумную и грязную Ургу за спиной, Бабый не пошел по дороге, исхоженной паломниками, а повернул к священной реке. И хотя это был не сам Орхон, а только его приток Тола, но и его вода годилась для последнего омовения.

Глава седьмая СТРАНА ШАМО

Монгол курил длинную серебряную трубочку с прозрачным нежно-зеленым нефритовым мундштуком и не торопился передать ее гостям: его смущала черная шапка дугпы Мунхийна и лисий малахай Чочуша, из-под которого торчала черная косичка. Таких гостей он еще не видел и не знал, что теперь с ними делать и как ему поступать. К его немалому удивлению, гость в черной шапке сел в позе бургэдэн суудал, присущей знатным людям, и заговорил по-монгольски ядовито-пренебрежительным тоном, как бы отмеряя незримую дистанцию между собой и хозяином:

— Ты не монгол, если не исполняешь долга гостеприимства! Я не спрашиваю твоего имени и названия твоего рода, чтобы не позорить золотые кости предков, которые и не подозревают, что их сын давно миличас-перевертыш, хотя и набирается наглости жить по их обычаям, но без соблюдения главных из них!.. Какому богу ты молишься, дербэт? Почему молчишь, кэрэмучин? Отчего не показываешь мне гнилых зубов урасута?[65]

Хозяин давно уже вынул трубку изо рта и растерянно моргал глазами: уж не сам ли Очир-Вани пожаловал на ночь глядя в его скромную юрту?

— Я — настоящий монгол! — сказал он оскорбление. — Я молюсь Будде и знаю обычаи!

— Ты — не монгол, — отрезал Куулар. — Ты — тумэт, поклоняющийся черным и белым камням!

Хозяин широко развел руками. Что делать, как ему откупиться от неистового гнева и злых упреков страшного гостя? Может, новый пестрый терлик ему подарить — его пояс совсем засалился; добротный меховой дэгэл с расшивкой положить на плечо — его старый халат уже весь в клочьях?.. А может, сама змея могой заползла в его юрту в образе человека? Тогда ее голыми руками не взять, а можно прибить только хорошо обожженной в костре палкой!

Дугпа Мунхийн усмехнулся, прочитав мысли перепуганного хозяина, протянул узкую коричневую ладонь, на которой начал медленно вспухать сначала красный, а затем белый пузырь. Наконец, пузырь лопнул, и на его месте засияла золотая китайская монета с зубастым, четко отчеканенным драконом. Монгол протер глаза, осторожно снял монету с ладони колдуна, попробовал ее на зуб и тотчас упал лицом вниз, прямо в ноги дугпы:

— Не губи, дами! У меня — жена и дети! Каким бы адом ты ни был послан, я все сделаю!

Обомлел и Чочуш — даже камы в его горах не умели делать такие чудеса, хотя и бывали камлания, когда все видели, как прилетали к огню железные птицы и уносили кама на своих гремящих крыльях прямо к Эрлику.[66]

— Верни монету! — строго потребовал гость. Монгол обшарил себя, кошемный коврик, даже пошевелил палкой остывшую золу очага, но монеты так и не нашел.

— Ты еще и вор! — сказал дугпа Мунхийн весело.

Монгол издал стон, потом вопль ужаса, обхватив ноги гостя и покрывая их поцелуями. Но тот отпихнул его и встал с хоймора:

— Хватит пускать слюни, бесчестный голак! Я все равно знаю теперь, чем ты и твои соседи промышляете в священной стране Шамо,[67] облюбованной вами для подлых дел!

Хозяин юрты сел в позе сугдэх, раздвинув пальцы рук. Так сидели только перед джйнонгами и другими властителями страны, а раздвинутые пальцы означали крайнюю степень печали и раскаяния. Дугпа Мунхийн негромко, но торжественно рассмеялся:

— Так-то лучше, голак! Теперь я разрешаю тебе назвать себя.

— Батнор. Но я — скотовод, пастух, а не голак!

— Все вы здесь, в ущельи Яман-Ус — голаки! Потому и молитесь, как тумэты, не Будде, а расписной горе Ханын-Хад! Я — не дами и послан не адом! Я — великий мудрец света и буду учить вас, недостойных, истинной вере, а не ложным истинам! Собери утром соседей, говорить буду.

Чочуш жался в самом темном углу юрты и, если бы не боялся неистового гнева дугпы Мунхийна, давным-давно бы сел на своего коня и ускакал от этого страшного для всех людей человека. За восемь с половиной дней пути он всего натерпелся от него, а тот с каждым днем становился все злее и беспощаднее…