Белый Бурхан

— Мы — нищи, караван-бажи, — вздохнул Десрид. — Что дадите, то и возьмем. Даже шо, не говоря о китайских монетах… И еще нам нужен один верблюд.

— Верблюд? — удивился Жамц. — Вы будете возить на нем свою поклажу?

— У нас нет поклажи, караван-бажи. Верблюда мы продадим стражам перевала, а сами пойдем к Цайдаму… Вблизи Лхасы уже ничего не заработаешь.

— Да, стражи и голаки отнимают все у караванов и накорп. И вашего верблюда они не купят, а отберут.

— У нас не отберут, — вежливо улыбнулся Десрид. — Мы — хорошие ламы, а хороший лама продаст даже дохлую собаку рубщику трупов!

Когда тибетец вышел, ширетуй с улыбкой посмотрел на Пунцага:

— Вот каким должен быть настоящий лама! Учись, баньди.

Сообщение, что ширетуй купил мистерию и скоро начнется представление, заставило вспыхнуть потускневшие было глаза, развязало языки. У лам-артистов сразу же нашлось много добровольных помощников, но, похоже, они привыкли обходиться сами.

Мистерия началась скучно: ламы установили походный алтарь и зажгли священные лампады. Потом один из них взял в руки трубу дунчхэнаму, другой раковину, отливающую нежным розовым цветом, и оба стали выдувать хриплую и нудную мелодию, под которую сразу же начали медленный, тягучий танец с молитвой. В ней не было ничего от храмовых молитв и песнопений, слова сливались вместе, как вода в ручье, и медленно, тоскливо струились, нагоняя сон: у-ааа, и-эээ, ы-ооо…

Уже душа не принимала этот вой, но именно на это и было рассчитано вступление, одинаковое, чуть ли не каноническое, для всех мистерий! Главное действо занимало обычно считанные мгновения, а отрабатывать всякую оплату надо было сполна…

Затем один из лам (уже знакомый Пунцагу Десрид) вынул из-за опояски халата длинную бронзовую иглу и начал протыкать ею правую щеку. Скоро кожа вдавилась, лопнула, выделив капельку крови. Но игла пошла дальше, пока не образовала на левой щеке бугорок и снова не прорвала кожу. Десрид протянул черную нитку через обе щеки, завязал ее узлом и открыл рот, чтобы показать язык, который тоже был проткнут иглой и прошит ниткой…

Пунцагу стало не по себе: чего ради мучает себя этот неглупый и суровый человек? Неужели ради нескольких монет сомнительной ценности и облезлого измученного верблюда, которого только чудом удалось вытащить из трясин Цайдама?

Лама-фокусник выдернул нитку, и мистерия продолжилась. Но теперь мелодия, выдуваемая из трубы и раковины, стала более резкой и ритмичной, как и сам танец. Десрид рывком сдернул пестрое покрывало, расстеленное на песке и закрывавшее длинный ряд мечей, вкопанных рукоятками в песок и поблескивающих на солнце бело-голубыми полосками лезвий. Ритм еще ускорился, и ламы, продолжая танец, начали один за другим опрокидываться на эти мечи, полосуя свои тела не то кровью, не то красной краской…

Пунцаг закрыл руками лицо. Ему хотелось закричать во весь голос: «Прекратите! Хватит и того, что мы уже видела!» Но спазма стиснула ему горло. К тому же оказалось, что все это было только первой частью представления, главное им еще предстояло увидеть…

Разом застыв в танце и еще не остановив игру исполосованных мечами мускулов, Десрид рухнул на горячий песок и начал корчиться, выкрикивая что-то по-тибетски. Двое лам поспешно накрыли его тем же пестрым покрывалом и начали колотить большими черными палками, пока третий лама, отложив трубу, не приставил к своей голове рога козла и не помчался большими кругами по поляне, истошно блея и дрыгая ногами с привязанными к ним копытами. Ламы с палками оставили Десрида в покое и бросились к козлу. Эта погоня продолжалась довольно долго, пока козел, обежав несколько кругов, не зацепился копытами за покрывало, не запутался в нем. Под покрывалом никого не оказалось — только песок.

Ужаснувшись, козел и его преследователи упали на колени, воздев горестно руки к небу. Песок зашевелился, и из ямы выбрался живой и невредимый Десрид с белой лилией в руке.[74]

Пунцаг первым закричал что-то и бешено заколотил в ладони, не жалея рук…

Поза Будды, погруженного в нирвану, доступна любому ламе. Но чем выше ступень его святости, тем большее количество обетов и запретов он берет на себя, тем глубже должна быть его медитация и сосредоточенность в молитвах, тем дальше отдаляются от него земные дела и заботы. У гэлуна Жамца 253 запрета, и потому, садясь в позу нирваны, он обязан отключаться от всего земного и уходить к небесному на долгие часы и даже сутки. Но у него ничего не получалось — мысли о земном и греховном никогда не покидали его, как бы он ни старался сосредоточиться на святом и высоком. Пока никто не знал этой его тайны, но таши-лама, которого он должен увидеть через три перехода, может прочесть эту греховность высокого ламы в его глазах. И хотя к архатству ведет долгий путь перерождений и молитв, оно не является столь почетным, как хубилганство. И от сознания этой своей неполноценности Жамцу всегда становилось не по себе, когда на нем останавливался взор кого-либо из великих лам Лхасы…