Белый Бурхан

Вторую четверть луны кочевал Яшканчи, а места так и не выбрал: то трава выгорела до черноты, то ее съели другие стада и отары, то место для стоянки было неудобное — вода далеко, а ледяные вершины гор близко… А много кочевать — много терять. Не зря ведь сложена поговорка про таких бродяг, как он: кто много кочует, у того все казаны перебиты.

Совсем обнищал Яшканчи за свое длинное кочевье: пал в дороге бык, затерялись в горах три овцы, сломал ногу конь, и его пришлось прирезать. На одном из перевалов его нищий караван повстречал демичи Товар. Долго шелестел своими бумагами, ища тамгу[129] Яшканчи. Не нашел, потребовал в счет обязательных поборов пять овец. Пастух начал было кричать на него, но Товар только отмахнулся и сам отбил от отары нужное число животных. Потом написал новую бумагу, весело помахал рукой и уехал ловить очередного простака, не выдав Яшканчи никакой расписки. Значит, осенью или зимой снова жди этого жулика — сборщика податей…

Спустившись в очередную долину, Яшканчи огляделся и сказал, что пока остановятся здесь. Адымаш покачала головой, но перечить мужу не стала. Вздохнула только:

— Зачем юрту возим? Разве в аиле нельзя жить?

— Продадим юрту, — кивнул Яшканчи, — если покупатель найдется… Для нашей с тобой семьи, жена, и в аиле тесно не будет…

Провозившись с юртой до вечера, Яшканчи поехал осматривать пастбище. Здесь наткнулся на еще одно жилище из жердей, крытое ветхим войлоком. Даже и не поймешь сразу — юрта не юрта, аил не аил. Пошел знакомиться с соседями: по существующим правилам, тот, кто первым занял пастбище, тот ему и хозяин. Но на пастбище не было скота, если не считать горстки овец, рассыпавшихся по зеленому полотну долины как попало…

Ответив на приветствие гостя кивком головы, хозяин аила протянул ему свою наполовину выкуренную трубку, набитую не столько табаком, сколько сухой травой, отдающей горечью и солодом.

— Где твой скот? — спросил Яшканчи, присаживаясь на корточки.

— У меня нет скота. Так, несколько овечек… Разве ты не узнаешь меня, Яшканчи? Я — Торкош. Тот, над которым вы всегда смеялись, что у меня женское имя…[130]

Яшканчи вздрогнул: еще три или четыре зимы назад он хорошо знал пастуха с таким именем. Но сейчас… Сколько ни всматривайся в сухое и морщинистое лицо — ничего от того самодовольного и сытого телеса, не дурака выпить и побалагурить…

— Что случилось с тобой?

— Плохи мои дела, Яшканчи… Рассердил я Эрлика! И Торкош поведал нехитрую историю, каких в горах случается каждый год немало: вереница бед и несчастий, посыпавшихся на его голову и разоривших пастуха в одно лето и одну зиму. И они еще для него не кончились…

— Вот, — ткнул он погасшей трубкой на левую половину своего диковинного аила, где в ворохе грязного тряпья лежала, непрерывно покашливая и постанывая женщина, — жена моя, Карана. Ты помнишь ее, Яшканчи?

Гость кивнул: он помнил эту красивую молодую женщину, на которую в свое время заглядывались не только женатые мужчины, но и парни, по которым сохли девушки в соседних аилах.

— Что с ней?

— Теперь уже помирает. А до этого померли дети — Чачак и Аспай. Еще раньше их — старики… Всех коней отдал каму Санакулу, овец раздарил лекарям, остальным скотом накормил волков… О кудай! Как жить буду? Карана помрет — я помру.

Яшканчи молчал. Чем он мог помочь бедняге Торкошу, если сам не сегодня, так завтра повторит его судьбу? Он достал свою трубку из-за опояски, набил ее табаком из кисета, хорошо раскурил, кисет отдал хозяину.

— Что же, совсем ничего у тебя не осталось?

Торкош обреченно махнул рукой:

— Говорю, помирать надо!

— Рано тебе еще помирать, если скот есть… Яшканчи встал, пригласил в гости. Уходя, утешил:

— Мы люди без пупа, Торкош! Все нам под силу, если слюни и сопли не будем распускать…

— Нет, — покачал тот головой, — помирать надо…

Глава шестая ЛЮБОВЬ И ЗОЛОТО

На четвертый день Ыныбас добрался до аила Анчи. Сполз с коня, молча показав знак Идама,[131] оголив левое плечо. Хозяин побледнел, но повод принял твердой рукой:

— Я ждал тебя. У меня все готово, ярлыкчи.

— Это уже мало. Я буду говорить с твоими людьми сам.

— Когда мне собрать алыпов?

— Сегодня. У меня нет времени.

Анчи кивнул и пригласил Ыныбаса к очагу.

— Эй, Тойу! Займись гостем. Ему надо хорошо поесть и отдохнуть. Я до вечера уезжаю в горы.

У женщины — не то жены, не то сестры Анчи — удивленно взметнулись брови: такое отношение к гостю по ее понятиям было неслыханным! Но она знала — дело мужчины решать свои дела, а дело женщины исполнять его волю.

Через полчаса Ыныбас уже похрапывал на новой шубе хозяина, не развязав даже опояски. Тойу, покончив с домашними делами, присела перед гостем на корточки, внимательно рассматривая его лицо, точно хотела запомнить его на всю жизнь. Поднялась, отсела к очагу, сунула трубку в рот. Нет, новый гость Анчи не был ей знаком, она никогда не встречала его на перекочевках.