Белый клинок

Он с грозной физиономией закрыл дверь, а Лида без сил опустилась на пол. Бог ты мо-о-ой! А если б Сашка увидел… Скорее все вернуть на место, заткнуть дыры, как были. Потом она подумает, как сделать, может, не стоит подслушивать через эти дыры, а… Но как? Как иначе? Она ведь заметила, что ей не доверяют, что за ней следят… Нет-нет, пусть пока эти дыры будут открыты, скажет что-нибудь, придумает: мол, и так в клетухе этой дышать нечем, а кто-то отверстия позатыкал… Чего она, в самом деле, струсила?

Дверь снова открылась, на пороге стоял ухмыляющийся, обрадованный чем-то Колесников.

— Ты чего это посреди пола уселась? — спросил он. — Или на стул промазала?

— Ага… Иван Сергеевич… промазала… — закивала Лида с натужной улыбкой и поднялась. — Нога что-то… Шла и… не знаю, как и получилось.

Она дергала в смущении плечами, чувствуя, что врет нескладно и ее легко сбить с мысли, но Колесников, видно, верил, похохатывал; Лида увидела на его лицо новое выражение, похожее на радость, это было для нее ново — обычно Колесников был хмурым и злым, а тут — начищенный самовар, да и только!

Он держал в руках какой-то листок; расправил его в ладонях, сказал:

— Ты вот чего, Лидка. Перепиши-ка раз пять-шесть эту бумагу, да покрасивше. Для каждого, значит, полка, И чтоб без ошибок було, поняла? Давай.

Он ушел, а Лида, морщась от боли (не иначе синяк будет), взяла листок, написанный уверенной, сильной рукой, стала читать:

«АТАМАНУ ВОРОНЕЖСКИХ ПОВСТАНЦЕВ ИВАНУ СЕРГЕЕВИЧУ КОЛЕСНИКОВУ

С большой радостью я узнал о восстании воронежских крестьян. Твои успехи стали известны в Тамбовской губернии. Я восхищен.

Наше дело, наша борьба с комиссарами разворачивается широким махом по всей России. Нам, руководителям многочисленных повстанцев, надо стремиться к сближению армий. Хотел бы я иметь с тобой личное знакомство и дружбу. Я первый протягиваю, Иван Сергеевич, руку и предлагаю держать со мною постоянную связь через бригаду Шамы (податель объяснит лично). Со своей стороны я заверяю в полном моем расположении лично к тебе и к твоим храбрым бойцам. В знак готовности к дружбе обещаю, в случае нужды, оказать поддержку.

АЛЕКСАНДР АНТОНОВ,

начальник Главоперштаба

Тамбовских повстанческих армий».

Вот оно что-о… Вот, значит, чему так радовался Колесников, вот какое письмо привез ему Моргун!

Лида, разложив на столе бумагу, принялась переписывать письмо Антонова, по-прежнему прислушиваясь к тому, что говорилось за стеной.

— Александр Степанович и наша партия возлагают на вас, Иван Сергеевич, большие надежды, — продолжал приезжий. — Вы не думайте, что восстание в Калитве имеет локальное значение. Отнюдь… — («Слова какие-то, — думала Лида. — Не поймешь».) — Сейчас инициатива в губернии в ваших руках. Да-да! Губернские власти в растерянности, полковник Языков… — («Языков!» — тут же повторила про себя Лида.) Моргун закашлялся. — Так вот, Юлиан Мефодьевич хорошо знает обстановку в Воронеже, и не далее как позавчера лично от меня потребовал срочных боевых действий!.. Да, мы виделись с Языковым, — ответил Моргун на чей-то вопрос. — Он считает, что пришла пора наступать на Воронеж. Войска почти все здесь, в районе боевых действий, подкрепления в ближайшее время, насколько нам известно, не ожидается, большевикам нельзя оголять дымящиеся еще фронты…

— Оружия маловато, — услышала Лида голос Нутрякова. — Нам бы, Борис Каллистратович, пушек… Без батарей идти на Воронеж… сами понимаете. Имеем опыт… Да и с боеприпасами туго.

— Мы об этом говорили с Александром Степановичем, — спокойно отвечал Моргун. — Понимаем, что войско ваше молодое, требует поддержки…

Забулькала жидкость — вероятно, там, за стеной, пропустили по стаканчику; некоторое время стояла тишина.

— Одним нам не сдюжить, — прогудел Безручко. — Шутка сказать — на губернию навалиться.

— Вы не одни будете, Митрофан Васильевич. — Приезжий, видно, жевал, но Лида все равно разобрала слова. — По сигналу в Воронеже поднимется до батальона проверенных людей. Юлиан Мефодьевич со своими людьми парализуют действия большевиков в губернском центре — губкома партии, чека, милиции… Что там еще у них?

— А телеграф, телефон? — спросил Нутряков.