Белый конь

Между прочим, многие учиться дальше захотели в Тбилиси. Раньше почему-то никто, кроме Зизи, этого желания не обнаруживал. Но стоило Зизи уехать, как мне пришлось чуть не каждый день провожать своих одноклассников — вместе с ними уезжали и те, кто окончил школу в прошлом и позапрошлом году. И всегда на одном и том же месте, как на посту, стояли, взявшись за руки, Илоевы дети и с грустной, но светлой улыбкой махали рукой уезжающим в Тбилиси односельчанам. Я всегда с невольным почтением присматривался к этим детям.

Вот я и проводил всех. Остался в деревне почти один — я, который еще в прошлом году пасмурным осенним днем сломя голову бежал отсюда.

Окончание школы — событие само по себе большое и важное. После этого сразу, без промедления, нужно оторваться от вчерашнего дня, от вчерашнего быта и образа жизни. Наступает конец однообразной и регламентированной жизни, на смену приходит новое. И нужно быть внутренне готовым к переменам.

Я на второй же день почувствовал дуновение новой жизни. Да и немудрено. Не нужно было идти в школу и учить уроки, возникало ощущение каникул. Все чаще я думал об Илоевых детях и о самом Ило. Я не знал его, но всерьез беспокоился, вернется ли он с войны. А вдруг не вернется — что будет с его детьми?

Судьба Зизи меня волновала не меньше. Я не смог постичь тайну ее безумного стремления, которое казалось мне показным и неискренним. С ее отъездом деревня будто обезлюдела, утратила голос и слух, потеряла всю свою прелесть и привлекательность… Получалось, что деревня была прекрасной, лишь пока в ней царил дух Зизи.

Думал я и об Иотамовых конях, о сивых скакунах. Не хотелось верить, что они выродились, и, завидев коня, я с волнением вздрагивал: уж не грузинский ли это лурджа?

С тех пор, как Анано столько мне рассказала, я преобразился, словно приобретя жизненный опыт: я знал то, чего никто вокруг — ни сверстники, ни взрослые — не знал. Это переполняло меня тайным превосходством.

Времени для размышлений у меня было вдоволь. Целыми днями я сидел один — Анано с наступлением весны перевели то ли главным экономистом, то ли бухгалтером колхоза, и она с утра до вечера была на работе. Заняться мне было нечем, и я либо бесцельно слонялся взад-вперед, либо сидел дома и ждал Анано. Порой казалось, что Анано обо мне забыла, рассказала сокровенное, отвела душу и успокоилась, хотя заботилась она обо мне по-прежнему. Но я чувствовал, что высказалась она не до конца. О главной своей боли не рассказала. Однажды утром, заметив, что Анано не собирается выходить из дому, я спросил: «А дальше что было, почему не рассказываешь?» Анано притворилась, что не поняла, о чем речь, но я почувствовал, что настроение у нее мгновенно изменилось. Она куда-то ушла, но вскоре возвратилась, заглянула ко мне в комнату и улыбнулась: «Ты здесь?» Мы уже не могли обманывать друг друга. Я понял, что она готова рассказывать дальше.

Итак…

За месяц до начала войны к Анано приехал на лошади смуглый худощавый человек и, не спешившись, заговорил с ней: «Я из Нислаури, сосед Сабы, хочу его видеть». Из-под глубоко, чуть ли не до бровей надвинутой тушинской шапки проглядывали посеребренные виски. Судя по загорелому лицу и обветренной коже, большую часть жизни гость проводил под открытым небом. Анано пригласила его в дом: «Добро пожаловать, гость послан богом, но Сабы здесь нет». «Знаю, — ответил ей гость и многозначительно улыбнулся. — Но в деревне мне сказали, что он, возможно, здесь появится». Анано открыла ворота, гость привязал коня к тутовому дереву, а сам вошел во двор. Подожду, мол, немного, и если он не появится вовремя, то передам ему кое-что и поеду своей дорогой.

Анано догадалась, что гость — Тома Бикашвили. И верно — войдя во двор, он представился; Анано сразу вынесла стул и усадила его на балконе. Вопреки первому впечатлению Тома Бикашвили оказался человеком словоохотливым. Он все сокрушался, что Саба кинул отчий дом без присмотра и тот приходит в упадок. Вовремя не спасти его — значит бросить на произвол всякой нечисти. Да что там говорить: она и так гуляет по дому, как ветер.

Анано приготовила закуску, но Тома Бикашвили полдничать не остался — опоздаю в дорогу. Он поднял тост за Анано, благословил ее дом, выпил стакан вина и уехал. Анано расстроилась: «Только вошел, а уже за порог».

Не успела Анано подумать, что он уже далеко, как Тома Бикашвили появился вновь. «Передай парню, что Барнабишвили объявился в деревне, всего неделя, как вернулся», — сказал он, извинившись, что так забывчив.

Интересно, правда ли Тома Бикашвили вспомнил про Барнабишвили лишь на обратном пути или, объехав всю деревню и не найдя Сабы, решил сказать Анано то, что вначале скрыл?