Белый, красный, черный, серый

Я лежу, уставившись в стену, но вижу только темноту. Долго-долго. И темнота начинает шевелится, плыть куда-то, а на стене медленно проступают буквы, белым по черному, складываясь в непонятное, страшное слово: «Хаканарх»… Сморгнула – и увидела его негативный отпечаток: черным по белому… И снова темнота плывет… И – чувство, неприятное до тошноты, будто помню что-то, о чем хотелось бы забыть. Но не Люся, не ее отвратительная рука, которая преследует меня во сне и наяву. А что-то неуловимое. Что? Откуда? Протянуло холодным сквозняком – и вмиг исчезло… Бывают такие вечно убегающие воспоминания – без корня времени, и такая с ними мука – как от щекотки или зуда, даром что не почешешь. Дразнит, дразнит – а не поймать, не разобрать ничего, кроме какой-то детали, на которой если попробовать сфокусироваться – она тотчас гаснет, как далекая звезда от прямого взгляда. Эта мука похожа на дежавю, только в дежавю тебе память на пятки наступает, а тут – словно издали подует, словно от неба волосок отделится, сердце пощекочет…

И не о прошлом это. Когда о прошлом вспоминаешь – все иначе. Все – телесно и беззащитно. Даже самое далекое – оно не вдали, а прямо в тебе. Достаточно одного случайного удара – запахом, звуком, касанием – чтобы давно забытое событие развернулось, словно еж, брошенный в воду. Идешь себе в толпе по коридору из кабинета в кабинет, кругом – привычный гул, беготня и крики мелюзги, и вдруг – дзыньс-с-с-с! – рассыпной, хрустальный, разреженный эхом звон разбитого стекла – где-то в столовой кто-то уронил стакан. И вмиг тебя уносит куда-то в дошкольное детство: родная комната, окно, гроза идет навалом – все гуще, все быстрей, и сразу – шквал!

Резкий удар ветра – створы настежь, залп дверей по всему дому – и в обратной сквозной тяге окно захлопывается – ба-бах! – с грохотом пушечного выстрела. Звон. Лопается, обрушивается стекло – и в этот момент картина как бы застывает: сквозь ощеренную осколками раму зияет, дышит холодом пасть глубокой перспективы: на первом плане – машут рукавами рубахи, срываясь с бельевых веревок, несется пыль, трава, клочки, пакеты, мусор человечьего жилья; на втором – курятся угольные кучи у сараев, кусты сирени ломятся через забор, на колья которого насажены, как головы врагов, глиняные жбаны. А дальше – луга-поля-холмы-леса, разбросанные, развернутые, как в скорняжной лавке рулоны разноцветных тканей – поверх друг друга и наискось разостланные пространства, а над ними ходят на цепях дождя грозовые тучи.

– Спишь? Дин? – зовет Рита.

Я молчу.

– Да ладно тебе! Я же знаю, что не спишь. Слышь, чо?

Откуда-то издалека, из-за Четвертого кольца, доносится горестное «у-у-у!» – собака воет за семью болотами, за тридевять земель, где-то в зоне грязи безводопроводной. Тоска и жуть. Или не собака, а птица-пересмешница какая – Бог ведает… А только этот вой тебя врасплох берет – душа вздрогнет, задышит побито, торопливо, будто перед смертью – и остро, иглой, прямо в сердце входит иное – горячее, нежное, сладостное – имя. Тимур.

15. «Кошки» Семицветовой

Все началось два года назад, с кошки.

В то утро позвонила Семицветова – перенести запись на прием, поболтали между делом, как старые, давно притертые друг к другу приятели, почти родня, столько лет знакомы, и в конце она вдруг говорит:

– Думаю, вам нужна переноска для кошки.

– О чем это вы? У меня нет кошки.

Леднев удивился не столько ее словам – Семицветова держала кошачий питомник и это было не первое ее предложение, – сколько загадочному и в то же время категоричному тону.

– Ну, так будет, – все тем же тоном сказала она. – Чудесная кошка – воды не боится, еды не просит. Породы «датская королевская».

Тут он сообразил, что Семицветова пытается донести до него какое-то секретное сообщение.

– Никогда не слышал о такой породе, – осторожно сказал он.

– Слышали, даже видели. Редчайшая порода. Можно сказать, – она сделала многозначительную паузу, – музейная.

Он покрутил в уме ее слова и внезапно понял: речь идет о статуэтке из музейной коллекции – фарфоровой пантере Кнуда Кюна, мастера датской королевской мануфактуры.

– Ах, да, припоминаю, – пробормотал он. – Но… помилуйте…

– Не возьмете – ее усыпят.

Это означало, что статуэтка списана и вскоре будет уничтожена согласно Закону о Второй Заповеди.

Он обещал подумать. И в тот же день, еще ничего не решив, заказал в магазине «В гостях у сказки» коробку-головоломку подходящей емкости. Это была идеальная «переноска» – он уже много лет покупал китайские шкатулки, все в клинике знали о его увлечении, охрана на вахте никогда не проверяла их содержимое. И хотя он понимал, что Семицветова вовлекает его в смертельно опасную авантюру – это называлось хищением государственной собственности и каралось вышкой, – но что-то взыграло в нем.