Белый, красный, черный, серый

Леднев удивился: очень уж грубый намек на генерала Пацука, фаворита Государева. Ходят слухи, что Портной с Пацуком не только сердце Стожильного не поделили, но и что-то на войне в Казахстане. Леднев мало понимал в делах военных, но догадывался, что именно можно не поделить на последних нефтегазовых территориях.

– Крысы и есть, – не унимался Забылин. – Чумное племя. Обносят меня. Клевещут. Наветничают Госудрю. Мол, я к его трону свою жопу примеряю. Это я-то?! Смешно! Да только Государь не дурак! Сам шутить изволил по этому поводу.

– Что вы говорите!

– Ну! Третьего дня был я у него на примерке. Стоим, я его булавками обкалываю. А он мне так, хитро: а что, Добрынюшка, не пора ли перекроить мой камзол до твоих габаритов богатырских? Я ему: Господи помилуй, как можно! А что, говорит, я, может, и стожильный, но ведь не железный – устал! А ты вон – сильный, красивый, речистый, герой всех войн и все такое. Все бабы от тебя детей хотят.

– Так и сказал?

– Так и сказал.

– А вы что?

– Да что! Куда уж мне, говорю. У меня этих детишков и так двадцать с лишком. А внуков с правнуками и не сосчитать. Хотя я, конечно, еще могу. Могу! Но блин? Я ведь тоже не железный, говорю. Посмеялись. Понял, да? Вернул ему его же шутку.

– Рисково шутите.

– А то! Я мужик бурсой, дерзкий. Я весь открытый, как перелом. За то меня и любят. И народ, и Государь.

– Все так, все так, Добрыня Горыныч. Так какую, вы говорите, вакцину вам ставить?

– А я разве не сказал? Да как всегда. Тридцать три годочка чтобы. Да. Любимый мой возраст.

– Ох, распнут вас когда-нибудь, – засмеялся Леднев.

– А пусть попробуют!

С этими словами Забылин с триумфальным видом шагнул из-за перегородки, одетый в больничную распашонку с цветочками, из-под которой торчали жилистые волосатые ноги в голубых бахилах.

– Прошу! – сказал Леднев.

– Ну, с Богом, – Забылин размашисто перекрестился и улегся на стол. Его тотчас окружило облако кибер-ассистентов, как сонм ангелов.

Через дезинфекционную камеру процессия проследовала в операционную.

– Все готово? – спросил Леднев по старинке, хотя знал, что в этом нет надобности: роботы, в отличие от людей, не забывают ни о чем и не ошибаются. – Капельница? Следящие системы включены? Наркозно-дыхательный аппарат? Дефибриллятор? Так, хорошо. Начинаем. Перевернуть в прон-позицию. Анестезия.

Леднев отвернулся, чтобы достать из клон-банка ампулу НСК, заметив краем глаза, что анестезиолог, ставя иглу, как-то странно себя ведет, все время попискивает. Он не успел подумать об этом, занятый мыслями о предстоящей операции. Внезапно писк перешел в сигнал тревоги:

– Летальная дозировка, летальная дозировка, летальная дозировка! – вопил анестезиолог и крутился на месте, как собака, бегающая за своим хвостом.

Леднев ахнул, подбежал к операционному столу: Забылин, белый как бумага, исходил пеной.

– Реанимация! – заорал Леднев.

Но все системы и ассистенты будто свихнулись: все выло, визжало и носилось кругами. Леднев, страшно ругаясь, кинулся было реанимировать вручную – но тотчас в его линзе алыми буквами вспыхнуло: «Вмешательство запрещено!», мозг прошило молнией – и он отключился.

Когда он очнулся, все было кончено. Забылина под белой простыней вывозили из кабинета. Кругом ходили какие-то люди. Над ним склонилось внимательное лицо.

– Что произошло? – прошептал Леднев.

– Вы убили пациента. Бывает, – процедило лицо тонкими вялыми губами.

– Это не я… Не я… Программа… Я пытался спасти… Что-то с программой, проверьте программу… Это ошибка… – бормотал Леднев. Хотя лицо давно исчезло.

Он все понял. Но все еще не мог поверить – и говорил, говорил.

Внезапно с каким-то отвращением он заметил, что все его ассистенты ведут себя абсолютно нормально, а недавно взбесившийся анестезиолог что-то вводит ему в вену.

– Вы меня ликвидируете? – упавшим голосом спросил он.

– Это всего лишь релаксанты и конфиденты. Успокойтесь. И продолжайте работать, – сказала какая-то женщина. Он уловил аромат ее духов – Лиу Шу прошлогодней коллекции, «Верба над зеркальной гладью реки». По телу разбежались в разные стороны прохладные шипучие ручейки. Забурлили в крови мириады вулканчиков. Он почувствовал умиротворение. Хорошая препарат-композиция – подумал он с блаженной улыбкой, уплывая куда-то вверх по течению.

30. Бесцветные

24 апреля. Второй день с тех пор, как он сказал, что мы боги. И забыл обо мне. И так и не подошел – хоть на пять минут, хоть на минуту, пусть бы мимо проходя хотя бы словечко бросил – на прогулке, в коридоре… Ничего. Я зачахла от тоски, не могу ни есть, ни спать. А увижу его в толпе – прячусь: такой он бодрый, беспечный и веселый, что глазами с ним встретиться боюсь, чтобы не увидел в них моей надежды и муки.

А тут еще девчонки. Как иногда впотьмах, бывает, обсчитаешься ступенькой и с размаху спотыкаешься о пустоту – точно такое же чувство возникает, когда входишь в комнату, раскаленную от разговора – и все мгновенно замолкают.

Теперь они со мной не разговаривают. Всё высказали в первый же день после Зарницы. И предательница я, и дезертирка.