Белый, красный, черный, серый

– Из-за тебя мы продули, а ты ходишь как ни в чем не бывало, и морда еще такая – не доплюнуть, – сказала Рита.

– Ты что, она теперь на клиросе! Попробуй доплюнь! – ехидничает Гольцева.

– Что-то мы ее там не видели, – замечает Марьялова.

– Зато кое-то видел, как она с Верясовым лизалась, – говорит Гольцева. – Представляю эту картину. Поле боя, усеянное трупами, – она драматическим жестом обвела вокруг себя рукой, – и два нежных голубка. Голуби мира!

– А может, у них любовь, – промурлыкала Усманова.

– А может, вы заткнетесь? – сказала я.

– На всяк роток не накинешь платок! – выкрикнула Лещенко, и тут со всех сторон понеслось.

Припомнили мне все мои грехи, и Люсю тоже:

– Герой-девица! Скажи спасибо, что не утопила Ирку Левицкую вместе с Люсей!

– Не надо, я не держу обиды, – кротко запротестовала Ира, святая душа безгрешная. – Я ей прощаю.

– А мы нет! Она уже тогда перед этим своим Верясовым выставлялась! – шумят все. – Если бы он не побежал, и она бы не побежала! А теперь она ему слила Зарницу, ножки подогнулись: ах, Тимур!

– Да ладно, девки, хватит, – сжалилась надо мной Рита. – Это была всего лишь игра.

– Это была проверка на вшивость, – возразила Гольцева. – Теперь мы все знаем: она свою пизду вперед коллектива ставит, ей нельзя доверять.

Самое ужасное, что они говорят правду.

Утро. Зарядка. Бегу со всеми кросс – сил нет, еле плетусь, а отстать нельзя, и такая вдруг меня злость на себя взяла: все, думаю. Не буду его больше любить. Забуду о нем, как и он не помнит обо мне. Оглянулась – сад стоит вокруг, как в ожидании волшебства, деревья тонкой акварельной кистью прорисованы – до прожилок на самом крохотном листочке, и сквозь ветки смотрит нежно-голубое небо – вот как надо ждать любви: терпеливо, светло, застенчиво… Почему же я так не умею? Научи меня, сад, научи меня, небо, научите меня, деревья, – шепчу сквозь слезы, и ничего сквозь слезы уже не вижу, кроме радужной сверкающей мути, подпрыгивающей в такт шагам. Кеды стучат по земле. Я все еще, оказывается, бегу, но больше не чувствую себя. Словно кеды стучат сами по себе, а меня кто-то поднял вверх, как облако пара.

И тогда – снова находит на меня иное.

Я вижу землю с птичьего крыла, но не здешнюю, другую – и не землю, а как будто разостланную до горизонта карту. Не такую, как на уроках географии или военного дела, – не карту земель и фронтов. А карту людей. Люди окрашены разными цветами. Есть люди серые, черные, красные и белые. А есть бесцветные – их большинство, очень много, целые равнины, огромные плоские пространства. А серые, черные, красные и белые – как будто возвышенности и горы. Сначала все стоит неподвижно и только мерцает-пульсирует внутренним шевелением. Затем серые и черные горы приходят в движение, сталкиваются и начинают бороться друг с другом. Часть черных воюет на стороне серых, их меньше, но они выше. И серые при их поддержке сперва побеждают. Но затем в борьбу на стороне черных вступают красные – они как разверзшиеся вулканы, кипят и выбрасывают в воздух клочья серы и черный дым, который превращается в железные тучи и огненным дождем сечет серых. Серые рассыпаются в щебень, скатываясь к подножию черных и красных гор, которые сплавляются в одну огромную монолитную скалу и подминают их под себя. К победителям присоединяются белые, хотя, пока шло сражение, они не принимали в нем участия, только пускали в обе стороны стрелы, которые, однако, никого не ранили, а наоборот – лечили и тех и других.

Победа черных и красных над серыми обещает новую эру справедливости и спасение для всех бесцветных, но откуда-то я знаю: все погибнут. Это конец. И мне почему-то от этого становится легче.

«Дерюгина, не тормози», – толкает меня кто-то.

Кажется, я начинаю различать свои сны и видения, которые называю «иное» или «воспоминания о будущем». Сны я могу рассказывать другим людям, а эти видения – нет. Язык немеет, гортань замыкается. Нет, не так: звука нет даже в гортани. Видение всегда немо и как бы извне находится, как бы само наблюдает за мной – поэтому я не могу о нем ничего произнести. Наоборот, у меня возникает странное, жутковатое чувство, что это оно меня произносит. Не знаю, не могу найти слов, чтобы описать это. Знаю только одно: я не могу ничего сделать с «воспоминанием о будущем» – ни другим донести, ни себе, ни предотвратить, ни даже понять, что именно я вижу. От меня ничего не зависит. Я просто вижу. Вернее, даже не я, а кто-то другой видит будущее, в котором видит и меня…

Это похоже на сон только тем, что ты не можешь поведать о нем никому, пока сон не кончится, пока ты не проснешься. Но видение кончается, а я словно продолжаю спать – и не могу произнести о нем вслух ни слова, ни звука.

Я обнаружила это сегодня на исповеди, когда пыталась рассказать отцу Григорию свое видение про битву гор и железные тучи, показавшееся мне апокалиптическим, – и обезмолвела. Стою, как с зашитым ртом. Слышу только – Григорий уже надо мной разрешительную молитву читает: