Белый кролик, красный волк

Вприпрыжку перемещаясь по местами заиндевевшему тротуару, агент П. У. Блэнкман (отмечен знаками почета за ловкость, отвагу и находчивость) остро ощущал четыре вещи: во-первых, ледяной октябрьский воздух, парализующий легкие; во-вторых, топот кроссовок по тротуару; в-третьих, ветер, щекочущий волоски на его голых ногах; а в-четвертых — и это ощущалось особенно остро, — что, если он перестанет прижимать ладонь к своей заднице, с него спадут трусы.

Он выругался, как и подобало бравому отставному солдату Королевской морской пехоты. Трусы серьезно пострадали в бою, располосованные от пояса почти до самого бедра вражеским клинком, но если он успеет вовремя доставить их в дом, срочная операция может уберечь их от горькой участи его верных боевых товарищей и соножников — штанов. (Он почувствовал легкий укол тревоги, задумавшись, как объяснит маме их потерю.)

«Время скорбеть по павшим еще не настало», — мрачно подумал агент Блэнкман. Вызываясь добровольцем на эту миссию, он знал, что придется дорого поплатиться — как кровью, так и (внутри все перевернулось при воспоминании, как он подворовывал активы из маминого кошелька) собственной честью. Другой рукой он стиснул пакет — пончики жирными буграми вспучили бумагу. Цель достигнута: рядовой Штанина был бы доволен результатом.

В 6:04 воскресного утра улицы были пустынны, и свет дома не горел, когда агент Блэнкман юркнул через калитку в маленький палисадник и сиганул к двери. Он даже успел подумать, что выйдет сухим из воды, пока не обнаружил, что забыл ключи.

А потом агент Блэнкман исчез, и на его месте, дрожа на пороге в разодранных штанах, с жалким видом уплетая пончики, пока страх застудить себе яйца не пересилил страх предстать перед прогневанной и разочарованной матерью, остался я.

Ничего не поделать. Я позвонил в дверь.

Затаил дыхание, услышав шаги. Ну давай, давай, я знаю, какой у тебя чуткий сон. Дверь распахнулась, и я выдохнул с облегчением.

— Доброе утро, сестренка, — я изобразил широкую улыбку, но из-за липких пятен джема на губах я, пожалуй, больше всего походил на людоеда.

— Пит? — Бел потерла глаза. Примятые подушкой волосы торчали алым ореолом на голове. — Ты почему… Времени шесть утра… И где, черт возьми, твои штаны?

Я проскользнул мимо нее и тихонько закрыл за собой дверь.

— Собака сцапала, большая такая. Положила на них глаз, ну я и решил, что лучше уступить. Я прям проникся уважением к почтальону.

— Врешь.

— Ты всегда знаешь, когда я вру.

Она ждала подробностей, но я предпочел отмолчаться. Перед глазами до сих пор стоял момент, когда лезвие вспарывало ткань. Иногда мы врем не для того, чтобы нам поверили, — просто сама мысль о том, что начнется, если рассказать правду, кажется невыносимой.

Сестра перевела взгляд с моих голых ног на пакет с пончиками, а оттуда — на вымазанный в сахарной пудре рот. Она смягчилась.

— Приступы становятся тяжелее, — заметила она. — И ты покупаешь еду вне дома, чтобы скрыть это. Пит… — Я понял, что она окончательно проснулась и сложила два и два. Мы с ней были вместе, когда на прошлой неделе я спустил последние карманные деньги на комиксы. — Откуда у тебя деньги?

Я оставил вопрос без ответа.

— Бел, пожалуйста… Мама наверняка слышала звонок в дверь. Не говори ей ничего. Скажи, что это приходил курьер, но ошибся адресом. Скажи ей…

— Сказать мне что, Питер?

Я вскинул глаза, и сердце ухнуло. Мама стояла на лестничной площадке, не спеша завязывая пояс на халате.

Все вопросы, которых следовало бояться, были заданы. И то, о чем спрашивала Бел, и еще один, контрольный. Самый страшный.

— Питер, ты что, украл у меня?

Сгорая со стыда, задыхаясь рыданиями и невнятными оправданиями, я сбежал. Бросился вверх по лестнице и спрятался в своей комнате, захлопнув за собой дверь.

Я осел на пол. Пончики выпали из рук и покатились по ковру, оставляя за собой сахарные дорожки, похожие на галактики. Я смотрел на них с ненавистью, с ненавистью к тому, как нуждаюсь в них, и с ненавистью к стыду, который толкнул меня на тайное приобретение. Супергерои и математики осуждающе смотрели на меня со стен. Галуа презрительно фыркнул.

«Сдаешься, — прошептал он. — Трус».

Но они были моими друзьями — они не могли долго сердиться на меня. «Вставай, — сказали они. — Реши эту проблему. Ты сможешь. Это всего лишь уравнение. Поднимись и подчини его своей воле».

И как можно винить их за такие разговоры — половина из них умерла до 1900 года.

Я подошел к столу и открыл самый верхний из стопки блокнот в твердом переплете. Над бледно-красной линией вверху страницы было написано одно-единственное слово:

АРИА

А ниже всю страницу занимала цепочка уравнений. Во мне боролись отчаяние и надежда, и в конце концов надежда одержала верх — как всегда. Я придвинул стул, поежился от прикосновения холодного пластика к голой коже и принялся за работу.