Белый кролик, красный волк

— Остальные вышли из метро, а я прошла по подземному переходу сюда. У меня в ушах были наушники. Я не знала, что он преследовал меня, пока он не схватил меня за запястье. Я попыталась вырваться, но он меня не выпускал. Он потребовал отдать ему телефон, сумочку. Он сказал, что я хорошенькая и мне стоит чаще улыбаться, — типа, он меня грабит, но в то же время обращает на меня внимание и делает комплимент, представляешь? — Она на секунду замолчала. — У него был нож.

Нож. Во мне вспыхнула искорка надежды. Часть меня, которая все еще пыталась собрать кусочки мозаики воедино таким образом, чтобы наша жизнь не перевернулась с ног на голову, ухватилась за это слово.

— Это самозащита, — сказал я. — Мы можем пойти в полицию и сказать им, что…

Но Бел только качала головой.

— Нет, Питти, — мягко сказала она, надеясь, что я сам все пойму.

Она показала мне свои руки. Ладони были девственно чистыми. Никаких следов борьбы. Ее лицо в свете уличного фонаря тоже казалось целым.

— Ты боялась за свою жизнь, — упрямился я.

Она опустила глаза в пол, и в ее голосе зазвенела сталь.

— Я ничего не боялась. Я была в бешенстве. Я могла думать только о том, как крепко он стиснул мое запястье и как чертовски был уверен в себе, о том, что у него… есть право и как он был уверен, он даже не сомневался, что я подчинюсь. И тут я поймала себя на том, что думаю о папе и о том, как меняется мамин взгляд, когда она говорит о нем, такой заплаканный, усталый…

Она замолчала, но я понял, что она имела в виду.

— Побитый, — добавил я.

Она кивнула.

— И я все гадала, хватал ли так когда-нибудь папа маму за запястье. Потом я его ударила. Ударила резко, со всей силы, и стала его избивать.

Она уже не смотрела на меня. Она смотрела назад, через рабицу, в сторону нашего дома.

— Ну, он попытался пырнуть меня ножом, а я его отняла.

Ее голос надломился, и в нем послышался страх. Страх эхом поднялся и в моей груди. И вместе с ним нахлынула буря эмоций: шок (никогда раньше не слышал, чтобы Бел чего-то боялась) и укол звериной ярости на того, кто довел ее до такого состояния.

— Прости меня, — прошептала она.

За долю секунды у меня перед глазами пронеслось наше будущее: ее Отсутствие (с большой буквы О) дома и в школе, долгие поездки к черту на рога, в приземистое серое здание из колючей проволоки и бетона, опухшая Бел за плексигласовым стеклом, испещренным царапинами, говорящая нам заплетающимся языком, что она в порядке, а я знаю, что она лжет, потому что она никогда не скажет мне правду, если правда может меня ранить.

Я сказал:

— Все хорошо. — Что еще я мог сказать? — Все будет хорошо.

Она посмотрела на меня круглыми, ярко белеющими в темноте глазами.

— Каким образом? — спросила она.

Я должен был найти ответ. Впоследствии, когда было уже слишком поздно, я задавался вопросом: а должен ли я был терзаться сомнениями или чувством вины за окоченевший труп в ковровом саркофаге, но тогда я… ничего не чувствовал. Только пронзительную кристальную ясность в прохладном ночном воздухе. Моя старшая сестра нуждалась во мне. Пятнадцать лет я полагался на нее во всем, а теперь она нуждалась во мне. Я не мог ее подвести.

Бел обхватила себя руками. Ее колотило, и я знал, что при ярком освещении увижу, как посинели ее губы. Я понимал, каково ей. Она была моей инверсией, моей противоположностью, но в каком-то смысле — зеркальным отражением, что делало нас одинаковыми. Бел была напугана, я тоже, и единственная разница была в том, что я уже привык к страху. Пусть у нее и докторская степень по падениям, но именно я научился жить в грязи.

Я начал думать. Я взъерошил волосы руками, потом провел ими по лицу, и на них осталась кровь. Ну вот, разодрал рану на лбу.

Мимо промчался поезд, оглушив на мгновение. Свет фар пробился сквозь листья плюща, вакуум, оставленный поездом, норовил засосать нашу одежду. Когда пришло озарение, все показалось таким естественным. Больно защипало лоб, но боль только прояснила мои мысли. Недолго думая, я отгородился от чувств цифрами, как делал уже много раз до этого.

Считай.

Вместе с Бел на станции вышло пять пассажиров, каждый из которых вполне мог оказаться последним, кто видел этого мужчину живым. Три камеры видеонаблюдения между переулком и станцией, но, что важнее, ни одной отсюда до переезда, который был последней точкой, где он мог сменить направление. Шесть окон в жилом доме с видом на переулок, но очень далеко, к тому же вряд ли в такой темноте можно было что-то разглядеть. Этим замусоренным переулком пользовались очень немногие, да и то лишь как кратчайшим путем до станции и обратно. Я посмотрел на часы: 22:26. До последнего поезда оставалось девяносто четыре минуты, и еще около семи часов до рассвета.

Бел наблюдала за мной, пока я носился по переулку, собирая газеты и картонки, которые я сложил поверх ковра, придавив обломками кирпича.

— Идем, — сказал я, когда труп был прикрыт настолько, насколько это возможно.

Я взял ее за руку — она оказалась ледяной. «Помоги ей пройти через это, — подумал я. — Ты должен ей помочь. Должен».