Белый кролик, красный волк

— Они были всего лишь профессионалами, они просто выполняли свою работу, а Бел? Ты хоть представляешь, сколько свободного времени у нас было в детстве, когда папа нас бросил, а мама дни напролет проводила в лаборатории? Семь часов школы, семь часов сна — остается еще десять свободных часов, изо дня в день, которые она могла бы посвятить этому. — Я щиплю себя за переносицу, избавляясь от внезапного головокружения. — Говорят, чтобы в совершенстве овладеть каким-либо навыком, требуется десять тысяч часов обучения. Если Бел заинтересовалась убийствами примерно в то же время, когда я заинтересовался математикой, она стала бы виртуозом уже к десяти годам. Сейчас она может быть уже четырежды мастером.

Цифры говорят сами за себя, Ингрид. Ты понимаешь это без слов.

Мы долго молчим.

— Пит, — наконец произносит Ингрид.

— Да?

— От охоты на мужей-абьюзеров до того, чтобы зарезать собственную мать, довольно большой скачок.

— Ага.

— Как думаешь, почему она так поступила?

— Понятия не имею, — отвечаю я. — Но, кажется, догадываюсь, как это узнать.

К списку жертв я добавляю еще одно имя — Луиза Блэнкман. Сорок один год. Я вспоминаю ее в импровизированной больничной палате штаб-квартиры 57. Интересно, она все еще там? Балансирует на грани жизни и смерти, как монета на краю пропасти? Я нажимаю «ввод», и на схеме появляется еще один крошечный черный крестик. Внезапно эти отметки начинают напоминать надгробные плиты — целое заснеженное кладбище, вид издалека, — и мне нужно отвести взгляд на секунду.

Пожалуйста, только не умирай, мама.

— Ты в порядке, Пит? — спрашивает Ингрид.

— Да.

Я шумно выдыхаю и снова поворачиваюсь к экрану. Я разжимаю кулак — ногти оставили на ладони три маленьких полумесяца — и указываю большим и указательным пальцами на промежуток между последним убийством Бел и ее нападением на маму.

— Не знаю, что повлияло на линию поведения Бел, но это произошло здесь, — говорю я. — За эти восемнадцать недель. Исходя из ее почерка, за это время она должна была убить еще одного человека. Полиция его еще не нашла…

— Значит, придется это сделать нам, — опережает меня Ингрид. Она подвигает к себе ноутбук, и ее пальцы начинают порхать по клавишам. — Я подниму все записи о домашнем насилии без предъявления обвинения за последние пять лет.

— Что мы ищем? — спрашиваю я.

— Все, что бросится в глаза.

Их невыносимо много. Помню, Бел рассказывала мне, что в Великобритании каждую неделю две женщины погибают от рук своих партнеров. Когда я впервые услышал эту статистику, то не поверил, но сейчас, читая страницу за страницей…

— Это правда, — бросает Ингрид. — И это самое ужасное на свете.

Я уставился на нее.

— То есть тебя…

— Не лично меня, нет, — отвечает она коротко. — Но четверть женщин в стране в тот или иной момент жизни подвергаются избиениям со стороны мужей и бойфрендов, а я семнадцать лет живу, впитывая чужие эмоции, так что сложи два и два, Пит. Ты это так любишь. Я, конечно, понимаю, что люди совершают и другие ужасные вещи, но все же… — она вздыхает и закрывает глаза. — Чувствовать, как ломаются нос и ребра, как пухнут глаза от ударов человека, который должен любить тебя больше всех на свете, и тем же вечером делить с ним постель, потому что он отец твоих детей, а они же в нем души не чают. Каждая комната — минное поле, потому что там может оказаться он. Каждая невымытая чашка кофе, каждое неосторожное слово — ловушка, потому что все может вывести его из себя. Домашнее насилие, — цедит она. — Звучит так обыденно, но это же твой дом. Это твоя жизнь, твоя семья. Дома ты должна быть в безопасности. Куда податься, если дома все представляет угрозу?

Я тяжело сглатываю, мучаясь тошнотой и чувством вины. Я шпионю за этими женщинами, подглядывая в замочные скважины за самыми интимными эпизодами их жизни, секретами, которыми они не собирались со мной делиться. Я поднимаю глаза и вижу, что Ингрид наблюдает за мной. На ее лице жирным шрифтом читается понимание. Добро пожаловать в мой мир. Наверное, она все время чувствует себя так.

Нехотя я продолжаю читать, но ничего подозрительного не замечаю. Я ускоряюсь, желая поскорее покончить с этим. Имена одно за другим мелькают перед глазами: Джеймс Смит, Роберт Оковонга, Дэниел Мартинес, Джек Андерсон, Доминик Ригби…

Стоять.

Доминик Ригби.

Так зовут отца Бена. Я встретился с ним однажды, когда их с мамой затащили в кабинет миссис Фэнчёрч, чтобы родители могли лицезреть церемонию вынужденного и ничего не значащего перемирия между Беном, Бел и мной. Перемирие продолжалось ровно до тех пор, пока мы не вышли за порог директорского кабинета.