Белый кролик, красный волк

Я тянусь по половицам к блокноту, но Ингрид загораживает обзор. Она кладет руку мне на плечо.

— Пит, бригада 57 уже в пути. Мы должны уходить.

— Но… но третий блокнот.

— Он тебе не нужен.

— Н-не нужен? — слабо повторяю я.

Меня как будто оглушили.

— Там нет ничего важного. Я пролистала, пока ты тут… ушел в себя.

— Но…

Неуверенно поднимаюсь на ноги. Я вырываюсь из рук Ингрид и пытаюсь обогнуть ее, но она делает шаг в сторону, оставаясь между мной и блокнотом. Я делаю еще одну попытку, и она снова делает шаг, словно мы исполняем какой-то нелепый танец. Она развернулась на сто восемьдесят градусов, спиной к столу, но упрямо держится между мной и блокнотом.

— Ингрид, не говори глупостей, этот блокнот был спрятан вместе с двумя другими. Очевидно же, там что-то важное.

— Глупости, Пит, — это то, что мы торчим здесь и ждем, пока нас поймают, хотя все, за чем мы пришли, мы уже получили. Пойдем.

Она снова тянется ко мне, но я отталкиваю ее руку. Ее глаза нетерпеливо блуждают по моему лицу, впитывая мои мысли. Она выглядит испуганной.

Ну разумеется, идиот. Она ведь чувствует то же, что и ты, и прямо сейчас ты чувствуешь, что твои внутренности вот-вот аккуратным свертком упадут к твоим ногам.

Да, только я знаток страха, и на лице агента Белокурой Вычислительной Машины я сейчас вижу отнюдь не обуявший меня ужас непонимания.

Она нервничает.

— Почему ты не хочешь, чтобы я это видел, Ингрид?

Я делаю шаг к ней, и она отступает назад, придавливая блокнот ногой.

— Я не… это не… нам просто нужно уходить.

— Тогда давай возьмем блокнот с собой?

— В нем нет ничего интересного.

— Ничего? — Я делаю еще шаг, и Ингрид почти упирается в стол. — В каком смысле ничего?

— Ладно, черт с тобой, давай заберем, но уходить нужно прямо сейчас.

Ингрид зло цедит слова, пытаясь перехватить инициативу, но уже слишком поздно, потому что я делаю последний шаг, и она вжимается в стол. Она тянется назад, чтобы за что-нибудь ухватиться, оглядывается, и — всего на долю секунды — ее рука замирает в воздухе над изъеденной червями правой ножкой, которая надломится, если перенести на нее вес.

Она уже бывала здесь раньше.

Она хмурится, изучая мое лицо.

Отвернись. Но уже слишком поздно.

— Ну что ж, — вздыхает она. — Вот, видимо, и все.

Она лезет в карман куртки и достает пистолет, который забрала у шпиона наверху. Я слышу щелчок, когда она снимает его с предохранителя.

— Ты мне сама говорила, — я облизываю пересохшие губы, — говорила, что вы с моей мамой никогда не встречались, прежде чем я позвал тебя на ужин.

— Верно, — признается она.

— Похоже, чтение моих мыслей здорово помогало мне лгать, да?

Она склоняет голову набок, обдумывая услышанное.

— Меня это никогда не смущало.

— Да ты просто образец самообладания!

Шпилькой из нее ничего не достать, но, может быть, доставать и нечего. Ее глаза прищурены, и я знаю, что она видит меня насквозь, несмотря на мои жалкие попытки бравировать. Возможно, ей больно от моей боли, но пистолет она сжимает крепко.

«Зачем так рисковать», — мимолетно удивляюсь я. Зачем позволять мне спускаться сюда, если она знала, что здесь? Но разве я дал ей выбор? Я помню ее умоляющее, заплаканное лицо под уличным фонарем: «Пожалуйста, Пит, не делай этого». А потом, когда мы вошли в дом: «Я не хочу, чтобы ты так обо мне думал».

— Тут вообще был второй агент? — спрашиваю я.

Она пожимает плечами.

— Ложь и предательство, четырнадцать часов в день, да?

— В последнее время я много работаю сверхурочно.

Держу пари, так оно и есть. Изо дня в день. Слезы по первому требованию. Поцелуи в темноте. Каждое произнесенное тобой слово формирует мысли, которые ты читаешь на моем лице — как тут не выбиться из сил. И все для того, чтобы найти мою сестру. Вам почти удалось ее поймать, но она ускользнула от вас. Вот ты и крепишься, держась за свое прикрытие, потому что знаешь, что я — ваша единственная надежда выйти на нее.

— Что в третьем блокноте?

— Я, — просто отвечает она.

Я киваю. Черная Бабочка. Я смотрю на идеально симметричные крылья чернильной бабочки на первой странице. Каждое из них — зеркальное отражение другого. Ингрид — зеркало. Я вижу, как на ее лице отражаются мой собственный страх и смятение, но дуло пистолета неподвижно, как скала.

— Что она тебе сделала? — Мой голос звучит хрипло.

— Это не имеет значения.

— Моя лучшая подруга наставила на меня пистолет, я думаю, что имею право знать почему.

Гёделя называли Почемучкой, и, кажется, я знаю, что он чувствовал.

Сначала я думаю, что она не собирается отвечать, — в конце концов, я не в том положении, чтобы предъявлять требования, — но потом этот взгляд. Я помню это выражение в свете голой лампочки в чулане с красками, когда она со слезами на глазах говорила мне: «Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что кто-то так хорошо тебя знает».

В ее голосе слышится легкая горечь, когда она говорит:

— Может быть, предоставим слово ей?