Белый круг

Владимир Ильич обстоятельно рассказал журналисту об успехах советской психиатрии, основанной на марксистском подходе к душевным недугам, и о том, как не утратившему творческого накала Кацу были выданы лично им, Левиным, карандаши и рисовальная бумага. Да-да, карандаши, хотя это, в сущности, и противоречило правилам - ведь таким инструментом можно заколоть соседа по палате или даже зазевавшийся медицинский персонал. Но он, Владимир Ильич, счел возможным пренебречь правилами, он отдавал себе отчет в том, с каким художественным светочем имеет дело. И, когда неизбежное приблизилось вплотную, делом чести для него было оказаться тут как тут, у изголовья гиганта. Отослав сиделку, он, руководитель учреждения, провел последнюю ночь у постели художника и в должный момент закрыл ему глаза собственной рукою. Вот этой самой рукою... Статья была напечатана на первой странице газеты, с фотографией, и так и называлась: "Рука целителя".

Немало желтой воды утекло с тех пор в Амударье, кзылградский сумасшедший дом перерос в дискотеку со светомузыкой, а сам Владимир Ильич Левин очутился в эмиграции, на американском берегу. И вот только сейчас, нынче, после стольких лет неприятных блужданий, он, сидя против Стефа Рунича и разглядывая свою ничем на первый взгляд не примечательную руку, почувствовал, что час его на подходе: слышен звон мощных колоколов, солнце выдвигается из-за островерхой шапки пирамиды Хеопса. Впереди деньги, признание и успех, может быть, даже небольшая частная психиатрическая клиника где-нибудь в лесах Нью-Джерси. И все это достигнуто собственными руками и, разумеется, собственной головой - не чужой же...

Самое главное, откровенно говоря, - это деньги. То их не было вообще, как будто человечество в своем развитии обошло их далекой стороной; мясной супчик с лапшой не обошло, любовь и безумие не обошло, а вот эти хрустящие бумажки объехало. И вдруг выясняется, что нет, не объехало: воспитанный Стеф несет деньги, и этот подозрительный князь с плешивой мордой несет деньги и готов их платить за мутные фотографии и даже за лабораторные анализы крови и мочи покойного Каца. Так как же можно усомниться в том, что чудеса реют вокруг нас, как птицы небесные? Да тут ведь и угрюмый даун обязательно задастся вопросом: "Как так? Птица вон летит по небу, а собака трюхает по дороге и взлететь не может ни при какой погоде. Почему?" И никак не приходит дауну в его закупоренную голову, что ответ предельно прост и лежит на поверхности: у птицы есть крылья, у собаки их нет!

- Я, конечно, располагаю кое-какой информацией о местонахождении картин, - сказал Левин и взглянул на Стефа Рунича доброжелательным взглядом. - Достаточно ценной информацией... Иными словами, через меня вы сможете выйти на нынешних владельцев. А уж дальше - воля ваша, ваши права! Летите!

- С чьей стороны вы хотели бы получать ваши комиссионные и в каком размере? - спросил Стеф, не выпуская автопортрет из рук.

- С обеих сторон, - не задержался с ответом Левин. - Поровну. Чтоб никому не обидно.

- Мы сможем продолжить переговоры при одном непременном условии, сказал Стеф Рунич.

- При каком же? - заметно напрягся Владимир Ильич.

- Обе эти работы, - сказал Стеф, - "Автопортрет" и "Дама с бабочками и рыбами" - вы продаете мне прямо сейчас. Я забираю их.

- Ну если вы настаиваете... - мягко уступая, согласился Левин. - И давайте тогда подпишем соглашение о сотрудничестве. Уж вы не обижайтесь.

- Я и не обижаюсь, - сказал Стеф. - Но только не "о сотрудничестве", а "о намерениях". "О сотрудничестве" в других местах подписывают, вместе с обязательством о неразглашении.

Стеф был уверен, что Душелом прячет по углам своей каморки с десяток работ Каца, если не больше.

Зависть не составляла основополагающей черты характера Мирослава Г.Коробковича-Матусинского, князя, но и совершенно чужд этого порока он никак не был. Мирослав завидовал разным людям и по различным причинам хотя и походя, но зато со страстью. Мысленно помещая себя на место богатых, удачливых и преуспевающих в любовных делах людей, он испытывал зависть и страдал. Это проникающее неприятное чувство не вгоняло его в депрессию, не толкало к подоконнику или берегу пруда, заросшего вонючей ряской, но оно могло столкнуть его лоб в лоб с бутылкой дня на три, а то и на все четыре. В горькой воронке похмелья тончал до разрыва безответный вопрос "почему?", денег в кармане не прибавлялось ни на грош, удача хохотала где-то за горами и лесами, а красивые девушки шли себе мимо на своих высоких каблуках: цок-цок, цок-цок. И под угрюмым взором страдателя возвращался ветер на круги своя, не принося ни малейшего облегчения. Так что, получалось, и страдать-то было совершенно ни к чему, зато выпивать - приятно.