Белый морок. Голубой берег

— Да ты дурная или сумасшедшая? Тебя же полицаи на первом суку повесят, когда ту лошаденку завидят.

— Пусть еще сначала завидят. Я ее, кормилицу, так укрою, что и сам черт до нового пришествия не отыщет. Если уж ваш драндулет сумела спрятать, так лошадь и подавно сумею. Ты только оставь.

Одарчук зырк-зырк на Артема, но тот будто ничего и не слыхал. Стоял себе спиной к молодице и молча завязывал свой «сидор».

— Ну и нахрапистая же ты баба, кат бы тебя взял! Как привяжется… Бес уж с тобой, оставим тебе буланую кобылу. Но гляди у меня, чтобы легковушка была в целости и сохранности. Всем, кто из Киева прибудет, приют непременно дай. И встречай как положено!

— Можешь не учить, сама знаю.

— Мы изредка нарочного будем присылать, так что будем в курсе здешних дел. Пароль помнишь?

— Еще с восемнадцатого, Ефрем.

— Ну, лады. А теперь ставь перекусить.

Мокрина моталась по хате, как перед собственной свадьбой. Через несколько минут на столе выросла гора пирогов, появились три кувшина с ряженкой, две огромные миски соленых огурцов, сковорода с жареным салом и колбасой. Напоследок она поставила пузатую четверть с синеватой жидкостью.

— Угощайтесь, дорогие гости, чем бог послал, угощайтесь…

Все молча уселись вокруг стола, но никто почему-то не осмеливался первым приняться за еду. Поглядывали друг на друга, глотали слюну и молчали. Наконец Одарчук схватил четверть за горло, протянул Артему с усмешкой:

— Давай, комиссар, наливай перед дальней дорогой.

Тот неопределенно пожал плечами:

— Да видишь ли, Ефрем, не подобало бы…

— Тогда я на правах хозяина, так сказать, — с облегчением проговорил Одарчук. — Гости же как-никак в доме. Да и хлопцы мои сегодня по рюмке заработали. И по изрядной! Видел бы ты их в бою…

— Надеюсь, что еще увижу. А вот выпивать перед дорогой запрещаю! И вообще…

Орлята метнули на своего батька растерянные взгляды: что же это такое творится? Кто смеет отобрать у них честно заслуженную чарку первака? Но Одарчук молчал. Гонял бугристые желваки, хмурился и молчал, видимо не зная, как выйти из положения.

— Выпьем, друзья, после победы. Сполна! — обратился с улыбкой Артем к орлятам, чтобы прекратить тягостное молчание.

— Если доживем! — добавил кто-то.

— Не мы, так другие доживут. И непременно выпьют!

— Какое утешение!.. — недовольный голос из-за стола.

— Хлопцы! — хватил кулаком по столу Одарчук. — Прекратить базар, кат бы вас побрал!

Смолкли, присмирели орлята. В хате стало так тихо, что слышно было, как шуршит под печью мышь.

— Ну что ж, не будем зря терять время. В дорогу так в дорогу! — промолвил Одарчук и выскочил из-за стола.

За ним встали орлята, так и не притронувшись к еде.

V

Размеренно ступают кони по размокшей, напоенной влагой земле. Будто на ощупь, тяжело катятся в темном ущелье лесной дороги нагруженные доверху возы. На них, опершись спиной о спину, дремлют партизаны. Только одинокий тоскующий голос тянет грустную песню:

Гомін, гомін по діброві,
туман поле покриває,
туман поле покриває,
мати сина призиває…

Песня до краев наполняет сердце Артема щемящей тоской, бередит давно, отболевшие воспоминания. И словно из тумана перед ним начинает выплывать знакомая криница с низеньким, уже трухлявым срубом за сельскими левадами под скрипящим ясенем. А возле того ясеня — сгорбленная мать в старенькой сорочке и изъеденной молью запаске[4]. Но как ни силился Артем, так и не мог разглядеть ее лица. Он видел только узловатые, покрытые темными трещинками, изуродованные непосильным трудом пальцы маминых рук, которые нервно теребили на груди концы вылинявшего платка. И тихий, подточенный безнадежностью голос:

— А может, ты все-таки не уезжал бы, сынок… Как же я здесь одна?

О, если бы он знал тогда, что слышит мамин голос в последний раз! Только ведь дети непростительно беззаботны, им и в голову не приходит, что родители не вечны. Не почувствовал тогда близкой беды и Артем. А ровно через полгода получил письмо, в котором односельчане сообщали, что схоронили его мать.

То ли соседи поскупились на пятак, то ли, может, не догадались вовремя послать телеграмму, но он так и не проводил свою пеньку в последнюю дорогу…

Вернись, силу, додомоньку,
Змию тобі головоньку…

Ржавым гвоздем впивается Артему в мозг тоскующий голос, вливается ядовитым ручьем в душу, в груди становится тесно и душно.

«А она ведь так не хотела, чтобы я оставлял ее одну… Верно, предчувствовала свою близкую кончину. Почему же я не понял этого? Почему хоть не приголубил ее на прощанье, не сказал теплого слова?..»

Из густого тумана снова выплывает знакомая криница за сельскими левадами под скрипучим ясенем, ссутулившаяся мать. Словно чужими глазами увидел он вдруг себя, вихрастого восемнадцатилетнего, страшно решительного и страшно уверенного в исторической значимости своего призвания. Что значили темные, безыдейные материнские доводы для него, секретаря сельской комсомолии, который сагитировал свою ячейку отправиться в полном составе на ударную стройку пятилетки?