Белый морок. Голубой берег

Заграва приказал остановиться и ждать всем здесь, а сам в сопровождении Пилипа пешком направился в село, притаившееся в какой-нибудь сотне-другой метров. Набрели на глухую улочку, осторожно пошли по ней. Всматриваясь до боли в глазах, Василь считал хаты, которые едва виднелись по обочинам дороги. Первая, вторая, третья… Напротив четвертой, как инструктировал Ксендз, посреди развилки дорог, должен быть колодец-журавель. Так и есть: на фоне звездного неба показался его задранный вверх хобот. Облегченно вздохнув, Заграва круто свернул к воротам. А когда они оказались во дворе, положил Пилипу на плечо руку и крепко стиснул его. Это был известный в отряде условный знак — в случае чего прикрой огнем! В ответ Пилип коснулся его плеча, дескать, понял — и бесплотной тенью исчез во мраке. Какой-то миг Василь стоял посреди двора, будто колебался, а потом на цыпочках подошел к рубленой хате. Вот и угловое окно, до половины забитое досками. Тихонько постучал в него, как учил Ксендз, трижды и еще трижды. А когда изнутри откликнулся мужской голос, произнес заученную фразу:

— Не пустите ли переночевать богомольцев, идущих в Киево-Печерскую лавру на святой праздник?

— Богомольцам грех в таком деле отказывать, — услышал знакомый отзыв. — А каким святым будете молиться?

— Преподобному князю Александру[24], который «грады владычества своего ограждал молением»…

— Поскорее идите в хату!

— Здравствуйте, Николай Иванович, — обнимая в темных сенях щуплого невысокого мужчину на деревяшке вместо левой ноги, прошептал Василь. — Ваши спят? Может, не будем в хату заходить, чтобы не разбудить их?.. Давайте поговорим здесь.

— Да можно и здесь… Хотя… знаете что, пойдемте-ка лучше в кладовую. Там у меня есть каганец… Как-то ведь не по-нашему разговаривать с человеком на ощупь.

Следом за хозяином Заграва двинулся в черную утробу кладовки, где пахло нагревшимся зерном, старой шерстью и еще чем-то терпко-кислым и пьянящим. Вспыхнул огонек спички, а в следующий миг над приплюснутой снарядной гильзой затрепыхал чадный язычок пламени. В его слабом свете Василь рассмотрел узловатые руки, пожелтевшие от табака усы и болезненно полыхающие темные глаза мужчины, о котором он, кроме имени, собственно, ничего не знал.

— Что, не ждали поздних гостей, Николай Иванович?

— Да, честно говоря, сегодня не ждал. Я ведь только вчера «почту» отправил…

— Срочное и неотложное дело привело меня сюда. До нашего командования дошли слухи, будто в этих краях появилась какая-то конная группа народных мстителей. Вот меня и послали установить, что это за люди, и при случае наладить с ними связь. Надеюсь на вашу помощь. Может, что-нибудь слыхали о них?

Хитро сверкнул на ночного гостя Николай Иванович веселыми глазами и неуклюжими, почерневшими от работы пальцами подкрутил пожелтевшие усы:

— Об этих голубчиках я не только много слышал, но вот так, как вас, собственными глазами их видел. Прошло лишь трое суток, как они отсюда уехали…

— Вот как! И что же это за молодцы?

— По всему видно: люди стоящие. При здоровье все, хорошо вооружены, одеты, как на парад, в новехонькую красноармейскую форму. К тому же не какая-нибудь там скромная пехота — на бричках все, с пулеметами. А главное — в горячем деле бесстрашные и башковитые. Такие самому черту как раз плюнуть рога свернут. На что уж наш здешний душегуб Мефодий Кравец некоронованным царьком чувствовал себя, а, вишь, и пискнуть не успел, как в их тисках оказался. За тяжкие грехи перед народом эти архангелы публично приковали его гвоздями за руки-ноги к колоннам крыльца, а горобиевцам велено было разграбить имущество этого предателя. Только никто из наших даже щенки не взял с этого червивого гнезда, потому что нечистое там все, на крови невинной нажитое. Так знаете, что эти приезжие хлопцы учинили? Загнали весь кравцовский выводок в хату, позабивали окна и двери и пустили красного петуха под стреху со всех четырех сторон. Чтобы одним махом очистить землю от скверны…

Слушал Заграва рассказ одноногого хозяина, и сердце его постепенно наполнялось удивлением, испугом, гневом и отвращением. Не раз ему самому приходилось вершить праведный суд над фашистами и презренными предателями, однако никогда и ни при каких обстоятельствах не прибегал ни он, ни его побратимы к жестоким пыткам над пленными. Тем паче даже пальцем не трогали их домочадцев! А эти… Мало того что публично по-инквизиторски казнили самого Кравца, так еще заживо сожгли всю его семью!

«Кому нужна такая зверская жестокость? Кто дал им право расправляться с детьми и женщинами? — мысленно спрашивал себя Василь и не находил ответа. — Неужели не понимают, что наше оружие может быть использовано только против врагов, а отнюдь не для сведения личных счетов или слепой мести? Ведь даже капелька невинной крови, как всегда подчеркивал Ляшенко, может стать смертным приговором для самой светлой и высокой идеи. Не может быть, чтобы среди них не нашлось человека, который бы не понимал всего этого!..»

— А кто же в этой группе за командира? И вообще есть ли он там?