Белый морок. Голубой берег

— Воду и все, что захотите, я сам могу сейчас попробовать, — приблизившись к Артему, тихо промолвил Ксендз. — Ибо абсолютно уверен: ничто здесь не отравлено! Видишь же, ампула с цианистым калием практически нетронута, заполнена до отказа. Но суть, в конце концов, не в этом. Главное, что Квачило просто не желал ничего отравлять. Он давно докумекал, что гестапо сбросило его со счетов, послало сюда на гибель, поэтому не очень старался выполнять приказы своих погонщиков. Я не раз имел возможность убедиться: он люто ненавидит своих хозяев, но, загнанный в тупик, не имеет возможности надлежащим образом отплатить им. Думаю, когда Квачило получил от «возницы» яд с приказом «подготовить обед» (а получить он мог это только сегодня на рассвете, в минуту отсутствия Мансура), то в безвыходном положении решил добровольно выйти из игры, не дожидаясь, пока мы повесим его на перекладине или «извозчик» ликвидирует его как свидетеля. И это, наверное, самый благородный поступок, который он совершил в своей жизни…

Как всегда, в доводах Сосновского проглядывала стройная логика, и склонный к сомнениям Артем каждый раз нуждался в советах этого уверенного человека. Вот и сейчас, учитывая сказанное Ксендзом, он с легким сердцем объявил:

— Вот что, товарищи! В данный момент просто глупо выяснять, кто и в какой мере виновен. Сейчас нужно действовать быстро и решительно! Поэтому первое: всем прикусить языки, дабы не вспугнуть «извозчика», который притаился в ожидании, пока Квачило «приготовит обед». Повторяю: в лагере ничего необычного не произошло! Ясно?.. Во-вторых, нужно как можно скорее сварить вкусный, питательный обед и накормить людей. Но готовить пищу без всякой посторонней помощи! Надеюсь, Клава с Мансуром справятся с этой задачей? Однако для абсолютной безопасности приказываю воду брать из ручья за болотом, а продукты — из запасного укрытия. Вам, Варивон, тоже есть срочное дело: надо опросить всех хлопцев, которые были прошлой ночью в «секретах» или на сторожевых постах. Нельзя же поверить, что «извозчик» на крыльях сюда прилетел. Кто-то где-то да должен был его видеть… Одним словом, за работу!

Отдав распоряжение, Артем с Ксендзом оставили лагерную кухню и направились в командирскую землянку.

— Ну, заварилась каша… Что будем делать дальше, Витольд Станиславович?

— Думать, дружище, хорошенько думать. Я лично большие надежды возлагаю на сегодняшний обед. Он может многое прояснить. Нужно лишь найти весомый повод, как угостить приготовленным Клавой и Мансуром борщом и кашей всех партизан. Без какого бы то ни было исключения! Особенно новичков из учебной команды Чудина… Не сомневаюсь, что «извозчик», каким бы голодным ни был, никогда не набросится на еду, приправленную гестаповскими «специями». Ну, и тем самым невольно разоблачит себя. А нам остается лишь не зевать.

— Вы просто гений, Витольд, мой дорогой! — не удержался, чтобы не выразить восхищения, Артем.

Задумавшиеся и сосредоточенные, шли они по притихшему лагерю и не ведали, какой еще удар приготовила для них судьба. Даже когда увидели сгорбленного в три погибели человека на сосновом пеньке возле входа в землянку, не почувствовали беды. Но вот он, услышав их шаги, вскочил на короткие ноги и, спотыкаясь, пошел навстречу командирам.

«Ты смотри, Пилип Гончарук! — чуть было не воскликнул Артем. — Только как он здесь оказался? И почему у него такое распухшее лицо, воспаленные глаза?..» Пилип даже уст не успел раскрыть, как Артем догадался, вернее, безошибочно знал наперед, какую новость принес к Змиеву валу этот круглоголовый невысокий человек. И от этого захлебнулось в отчаянии сердце, померк весь свет.

Некоторое время Пилип покачивался на дрожащих ногах, потом хрипло промолвил:

— Горе нас постигло, командир… Василь Заграва… Гриц Маршуба… Оба погибли! — и захлебнулся в беззвучном рыдании.

«Погибли!.. Погибли!.. Погибли!..» — на разные лады вдруг загудели, заколотились над Артемом стопудовые колокола. Этим надсадным бамканьем вскоре наполнилось все его существо, отчего раскалывалась голова, ныла каждая клеточка. Правда, для Артема эта весть не была такой уж неожиданной. Потому что сердцем он давно чуял: долго не сносить Василю головы.

— О проклятье! — вырвался из его груди глухой стон с болью и отчаянием.