Белый морок. Голубой берег

— Ну, это не совсем так, но допустим… — хмыкнул скептически Рехер. — Только кого в наш прогнивший век интересует такой пережиток, как совесть? Сейчас весомы только факты, голые факты. А они решительно против вас, Кушниренко. Вы это хорошенько запомните. И представьте себе, что произойдет с вами, когда набор подобных фотографий «случайно» попадет в руки вчерашних ваших сообщников. История с Дриманченко не вызывает у вас никаких ассоциаций?..

Но даже без напоминания о трагической судьбе Дриманченко для Ивана не было секретом, что его ждет, если такая фотокарточка попадет на глаза кому-нибудь из подпольщиков. Пуля в затылок — это в лучшем случае, а то, чего доброго, еще решат учинить над ним партийный суд, чтобы свалить на него вину за все провалы и неудачи. И не докажешь, что эти фотографии — фальшивы, подделаны, что он ни в чем не виноват: его просто не станут слушать, как не прислушался он сам прошлой осенью к словам Дриманченко, а выведут на пустырь и… Ведь против него факты!

— Подлость! Какая неслыханная подлость!

— По крайней мере, не большая, чем выстрел из-за угла. А это ваш коронный прием. Не так ли?.. То-то и оно. А наш метод, если взглянуть на него беспристрастными глазами, не так уж отвратителен. Я бы даже сказал: благороден. Мы же не пачкаем руки кровью. Ну, а то, что расправляемся со своими противниками их же руками… Кто за такое осудит?

Иван понимал, что побежден полностью и навсегда, но все же смириться с этим не хотел. Вернее, делал вид, что не хочет. Однако слишком уж жалко звучали его истерические выкрики:

— Упырь, а не человек! Упырище!

— Представьте себе, человек… Такой, что научился воспринимать окружающий мир, каков он на самом деле есть! — спокойно ответил Рехер. — Кстати, неплохо бы и вам стать реалистом. Это дало бы вам возможность трезво оценить обстановку и сменить ориентацию. Пока не поздно…

— Что-о, сознательно стать предателем?

— Зачем такая категоричность! Взгляните на все это философски…

— И не подумаю! Лучше смерть!

Скептическая усмешка появилась в уголках Рехеровых глаз.

— Смерть — это благо, Кушниренко. Но оно уже не для вас. Хотите или не хотите, а вы должны жить. Иначе… Не думаю, чтобы кого-то восхищала перспектива, что его имя навеки станет символом предательства. Могу вас заверить: если вы покончите с собой, то в день похорон я непременно опубликую в прессе некролог с иллюстрациями, которые вы только что видели. Знайте, я не поскуплюсь на слова благодарности за ту помощь, какую вы оказали нам при ликвидации большевистского подполья.

«Слова благодарности от палачей… Как же ты дожил до такого? Что делать, когда уже и умереть нельзя?..» — словно бы у кого-то постороннего, спросил Иван у себя самого. И не знал, что ответить. И от этого загудело, зазвенело в голове, черная дымка застлала глаза. Ему вдруг показалось, что он очутился высоко над землей, в черной бездне неба. Один-одинешенек среди вечной пустоты. Приятное облегчение охватило его при мысли, что никого и никогда не встретит он в этом мраке. Немного раздражали лишь молнии, которые, изредка вспыхивая, освещали то белые квадраты фотографий, то маленькие выхоленные руки… И вдруг Иван увидел: эти руки опускают ему на голову чугунный молот. Опускают… и нет возможности увернуться от него, отпрянуть куда-нибудь в сторону. Все же собрал последние силы, рванулся всем телом и… упал в кресло. И сразу же увидел перед собой огромный портрет Гитлера в тяжелой раме, массивный полированный стол, квадратики фото на полу. Не помня себя закрыл лицо руками и зарыдал. Горько, надрывно, как не рыдал еще никогда.

Однако Рехера не тронули его слезы. Не обращая никакого внимания на Ивана, он с опущенной головой ходил по кабинету, словно укачивал какую-то свою неспокойную думу. Потом остановился у окна, открыл его и, подставив лицо свежему ветерку, долго смотрел на залитую утренним солнцем Владимирскую улицу.

— Не усложняйте положения, Кушниренко, — заговорил он, повернувшись от окна. — Не так уж оно беспросветно, как вам кажется. Катастрофу можно отвести, надо только проявить мудрость и стать выше некоторых условностей. Правда, лично вам это будет стоить определенных усилий… — Рехер говорил рассудительно, спокойно.

И этот голос, как ни странно, стал понемногу успокаивать Ивана. А может, и в самом деле положение не так уж безнадежно? Где-то на самом дне души, под толщей безнадежности и отчаяния, вдруг затеплился крохотный уголек надежды. Надо выиграть время, чтобы все обмозговать и взвесить, а потом… Ведь для мудрых и смелых безвыходных положений не существует. Иван понимал, что этот коричневый философ недаром тратит столько времени на болтовню с ним, понимал, что он, Иван, нужен Рехеру. А если так, то на этом можно и сыграть. Вот только какую цену придется платить за выигранное время?

— Что вам от меня нужно?