Белый олеандр

Мать сидела грациозно, обе ноги на одну сторону, как девочка на лугу. Я теперь была больше ее, хотя и не такая изящная — не красивая, но настоящая, твердая, как глыба мрамора в руке скульптора. Повернулась к ней в профиль — не могла смотреть в глаза, знала, что не вынесу ее горького удивления.

— Условия вот какие: я хочу кое-что знать. Ты мне рассказываешь, и я делаю, что тебе надо.

Мать сорвала в траве одуванчик, сдула шапку.

— Или что?

— Или я говорю правду, и ты гниешь здесь до самой смерти.

Зашуршала трава — мать сменила позу. Теперь она лежала на спине и рассматривала голый стебель одуванчика.

— Сьюзан легко опровергнет твои показания.

— К черту Сьюзан! Я тебе нужна, и ты это знаешь!

— Выглядишь, кстати сказать, отвратительно. Девица из мотеля на Сансет, которая отсосет в тачке за пятнадцать баксов.

— Буду выглядеть как захочешь. Гольфы надену, если надо!

Она вертела одуванчик между ладонями.

— Только я могу сказать суду, что у Барри была паранойя и он тебя преследовал. Что грозился в отместку совершить самоубийство и подставить тебя.

Ее размытые черты за стеклом с решеткой…

— Я помню, в каком состоянии ты была в Сибил-Бранд. Когда я пришла на свидание, ты меня даже не узнала.

При мысли об этом опять стало дурно.

— И все это, если я соглашусь на допрос… — Она отшвырнула одуванчик.

— Да.

Она скинула теннисные туфли с двумя дырочками для шнурков и вытянула ноги в траве. Оперлась сзади на локти, как будто лежала на пляже. Посмотрела на стопы, постучала друг о друга подушечками пальцев.

— Раньше в тебе было определенное изящество, прозрачность. Теперь ты стала тяжелая, матовая.

— Кто мой отец?

— Мужчина. — Она смотрела на большие пальцы ног.

— Клаус Андерс, второго имени нет, — сказала я, сдирая между пальцев на руке засохшую корочку. — Художник. Сорок лет. Родился в Копенгагене, Дания. Как вы познакомились?

— В Венис-Бич. На одной из тех вечеринок, что длятся все лето. У него была травка.

— Вы похожи, как брат с сестрой.

— Он гораздо старше. — Она перекатилась на живот. — Ему было сорок, он рисовал биоморфные абстракции, уже тогда немодные. — Она развела руками траву, как коротко стриженные волосы. — Все в нем всегда было старым. Его идеи, восторги. Посредственность! Не знаю, что я в нем нашла.

— Не говори, что не знаешь, нечего дерьмо гнать!

Она вздохнула. Я ее утомила. Ну и что.

— Это было давно, Астрид, несколько жизней назад. Я другая.

— Не ври! Все такая же!

Она замолчала. Я первый раз в жизни так грубила.

— Какой же ты ребенок…

Она с трудом держала себя в руках. Кто-то другой и не заметил бы, но я видела — по тому, как тоньше стала кожа вокруг глаз и заострился на миллиметр нос.

— Ты приняла мои сказки за чистую монету.

— Так открой мне глаза! Что ты в нем нашла?

— Наверное, удобство. С ним было легко. Очень контактный, в два счета заводил приятелей, называл всех «дружище». — Она слабо улыбнулась, разводя руками траву, как будто искала нужную бумагу в папке. — Ничего от меня не требовал.

Да, в это я верила. Требовательные мужчины ее никогда не привлекали. Главным должно быть ее желание, ее огонь.

— А потом?

Она вырвала и отшвырнула пучок травы.

— Это обязательно? Кинохроника столетней давности…

— Ничего, я хочу посмотреть.

— Он писал и пил. В основном пил. Ходил на пляж. Сказать-то особо нечего — посредственность. Шел в никуда и уже пришел.

— Потом ты забеременела.

Она испепелила меня взглядом.

— Я не забеременела! Предоставлю это твоим неграмотным друзьям. Я решила тебя родить. Ключевое слово — «решила». — Мать распустила волосы цвета небеленого шелка, стряхнула с головы травинки. — Что бы ты себе ни нафантазировала, твое рождение не было случайностью. Ошибкой — возможно, но не случайностью.

Ошибки женщины…

— Почему он? Почему тогда?

— Кто-то же мне для этого был нужен? Красивый, покладистый, не возражал против детей. Вуаля!

— Ты его любила?

— Не будем рыться в этом семантическом крысином гнезде. — Она разогнула длинные стройные ноги и встала, отряхивая платье. Прислонилась к стволу дерева, поставила стопу на белую плоть голени, скрестила руки, удерживая равновесие. — У нас были довольно горячие сексуальные отношения. На многое закрываешь глаза.

На белой древесине у нее над головой кто-то нацарапал «Мона 1976».

Я смотрела на мать, женщину, которую знала и не знала, женщину, которая в любую секунду могла исчезнуть. На сей раз я не позволю ей удрать.

— Ты его боготворила. Я читала в твоем дневнике.

— «Боготворила» не вполне уместное слово. — Она посмотрела на дорогу. — Предполагает духовную составляющую. Надо бы подыскивать термин с более земной коннотацией.

— Потом родилась я.

— Потом родилась ты.

Я представила. Оба блондины. Он, пьяный, смеется. Она уютно устроилась на его тяжелой руке.

— Он меня любил?

Мать рассмеялась, рот изогнулся ироничными запятыми.