Белый олеандр

Алехандро-художник… Я смотрела, как из-под его пальцев течет линия. Плохой художник? Мне это никогда не приходило в голову, как и то, что мать чувствовала себя не у дел. Она была красивой, сверкала белым платьем среди коричневых и желтых домов, а ремешки ее сандалий перекрещивались, как у римлян. Я проводила пальцем по белым линиям буквой Х, когда она их снимала. Помню гостиницу с сетчатыми экранами и завитками орнамента вокруг дверей. Комнаты выходили в кафельный коридор. Было слышно соседей. Когда она курила травку, приходилось дымить в балконные двери. Ей нравилась наша странная комната цвета охры — в высоту больше, чем в ширину. Она говорила, что здесь хорошо думается. Певцы мариачи каждый вечер устраивали под окнами концерт, который мы слушали на кровати с москитной сеткой.

— Ну? — спросила Рина. — Она выходит?

— Нет.

Мы ехали из Сан-Мигель-де-Альенде на игрушечном «Ситроене» Алехандро, его белая рубашка сияла на медной коже. Она признает ошибку? Если бы только она покаялась! Тогда я, быть может, солгала бы ради нее, поговорила бы с адвокатом и поклялась, что она никогда никого… Возможно, это максимум, на который она способна.

Я тоже жалела, что мы не остались в Гуанахуато.

Уехала Ники. Решила петь в группе Вернера из Торонто.

— Давай со мной! — позвала, загружая вещи в пикап.

Я протянула ей полосатый чемодан. Мы обе улыбнулись, ища в глазах друг друга слезы. Она оставила какие-то адреса и телефоны, но я знала, что не воспользуюсь. Давайте честно: когда люди уезжают, больше ты их не видишь.

В течение недели Рина заселила в комнату Ники двух новеньких, Шану и Рейчел, двенадцати лет и четырнадцати. Шана страдала эпилепсией, а Рейчел не умела читать и второй год сидела в седьмом классе. Новые искалеченные души для склада утильсырья Рины Грушенки.

Сентябрь накрыл город красным подолом. Пожары на Анджелес-Крест, в Малибу, Альтадене, по всему Сан-Гейбриел и в долине Сан-Горгонио. Чтобы увидеть голубое небо октября, Калифорнии предстояло прыгнуть в огненный обруч. Во Фрогтауне стреляли трижды за неделю: разбойное нападение на заправке, заблудившийся автомобилист, которого подстерегли в тупичке в вангоговскую полночь, и женщина, погибшая от руки собственного мужа, безработного электрика.

В пламени сезона олеандров наконец позвонила Сьюзан.

— Занималась другим процессом, — пояснила она. — Теперь снова за работу! Свидание послезавтра.

Было искушение отказаться, попортить ей кровь, но я все-таки согласилась. К встрече с матерью я вполне готова.

Утром, которое уже сдалось на милость щелкающего плетью ветра и немилосердной жары, Камилла Бэррон, помощница Сьюзан, отвезла меня в Корону. Мы сидели под навесом за оранжевым столом, пили холодную колу из автомата и прикладывали жестяные банки ко лбу и щекам. Ждали мать. Пот катился у меня между грудей, по спине. Камилла в бежевом облегающем платье поникла, как цветок, но стоически терпела муку. Модная короткая стрижка обмякла и вспотела по краям. Она была девочкой на побегушках и не утруждала себя долгими разговорами.

— Вон она!

Мать ждала, пока охранник отопрет дверь. Все еще прекрасная, стройная и гибкая, бледные волосы скручены в пучок и заколоты карандашом, кончики развеваются на ветру. Полтора года… Я встала. Она настороженно подошла, щурясь на солнце. На загорелом лице пролегли новые морщины. Мать становилась морщинистой, как белые поселенцы в Кении. И все-таки она изменилась меньше, чем я.

Зашла под навес и остановилась. Я тоже не двигалась, хотела, чтобы она оценила мою кислотную зеленую блузку, подведенные глаза в траурных пятнах теней, уши с октавой серег, взрослые ноги в юбке с барахолки, которые Сергей любит закидывать себе на плечи, бедра, полную грудь, высокие туфли на танкетке, позаимствованные у Рины… Теперь я Ринина девчонка, из тех, кому дорога прямиком за решетку. Однако я не беззащитна, как та махинаторша с чеками. Мать у меня ничего не отберет. Больше не отберет!

Впервые за все свидания она не улыбнулась. На ее лице, к моей радости, был написан ужас. Помощница адвоката равнодушно смотрела между нами, потом поднялась и ушла в прохладное бетонное помещение для посетителей.

Мать взяла мою руку. Я позволила.

— Когда я выйду, все компенсирую! Даже через два или три года тебе ведь нужна будет мать?

Я смотрела на нее, как на гуманоида с другой планеты. Что еще за новая песня?

— Кто сказал, что ты выйдешь?

Мать выронила руку, отступила. Взгляд из аквамаринового стал как яйцо малиновки.

— Я ничего не обещала, согласилась только поговорить. У меня свои условия.

Яйцо малиновки побледнело и стало пепельным.

— Какие? — Она прислонилась к столбу, скрестив руки на груди.

В джинсовом платье, том самом, что и в прошлый раз, только на два тона светлее.

— Обмен. Сядем здесь или под деревьями?

Она повела меня в свой любимый уголок двора, под белоствольные фикусы с видом на дорогу, спиной к распределителю и на предельно большом расстоянии от сторожевой вышки. Мы опустились на сухую, побитую жарой траву, которая колола мне голые ноги.