Белый олеандр

Дорогая Астрид!

Сегодня исполнилось шесть лет. Шесть лет с тех пор, как я вошла в ворота этого своеобразного пансиона благородных девиц. Как у Данте: Nel mezzo del cammin di nostra vita. / Mi ritrovai per una selva oscura. / Che la diritta via era smarrita[24]. Третий день больше сорока трех градусов. Вчера одна заключенная перерезала соседке горло погнутой консервной банкой. Лидия разорвала мое стихотворение про татуировку змеи, которая исчезла в мужских джинсах. Я заставила ее склеить куски, но ты не представляешь, чего это стоило! Думаю, не считая тебя, это мои самые продолжительные отношения. Она уверена, что я ее люблю, хотя на самом деле — ничего подобного. Обожает стихи, в которых упоминается. Считает, что это публичное признание чувств.

Любовь. Я бы вообще исключила из словаря это слово. Ужасающая неточность! Какая любовь? Что за любовь? Сентименты, фантазии, тоска, похоть, наваждение, всепоглощающая потребность? Может быть, единственное, что строго отвечает этому понятию, — любовь маленького ребенка. А потом дети становятся личностями и тоже ставят условия.

— Ты любишь меня? — спрашивала ты в темноте узкой кроватки. — Ты любишь меня, мамочка?

— Конечно, — отвечала я. — Засыпай.

Любовь — это сказка на ночь, привычный плюшевый медвежонок с одним глазом.

— Ты любишь меня, carita?[25]— спрашивает Лидия, выворачивая мне руку, заставляя уткнуться лицом в грубое одеяло из конского волоса, и кусает мне шею. — Скажи, сучка!

Любовь — игрушка, подарок на память, надушенный платок.

— Скажи, что ты меня любишь! — просил Барри.

— Люблю! — отвечала я. — Люблю, люблю…

Любовь — чек, который можно подделать и обналичить, долг, по которому настал срок уплаты.

Лидия лежит на боку на моих нарах. Изгиб ее бедра — как гребень волны на мелкой бирюзовой воде, Плая-дель-Кармен, Мартиника. Листает новый выпуск «Селебридадес». Я оплатила ей подписку. Говорит, это помогает не чувствовать себя оторванной от мира. Не понимаю, зачем трепыхаться по поводу фильмов, которых не увидишь? Злободневные политические новости меня не трогают, им нечего сказать мне в глубокой тюремной тишине.

Время течет совершенно иначе. Что такое год? В каком-то извращенном смысле мне жаль женщин, которые все еще подсчитывают месяцы и дни в ловушке времени. Мне даровали свободу, я путешествую сквозь столетья! Писатели присылают мне книги — Иосиф Бродский, Марианна Мур, Паунд. Думаю заняться китайским.

— Была когда-нибудь в Гуанахуато? — спрашивает Лидия. — Весь бомонд там отдыхает.

Гуанахуато, Астрид! Помнишь? Знаю, что помнишь. Мы ездили туда с Алехандро-художником (не путать с Алехандро-поэтом). Мой испанский не позволял оценить качество стихов, но Алехандро-художник был очень плох. Лучше бы он вообще не творил. Сидел бы просто на табурете и брал деньги за просмотр. И такой застенчивый, не смел глаз поднять! Разговаривал с моей рукой, сводом стопы, изгибом голени. Только когда уже скажет, смотрел в глаза. Дрожал, когда занимались любовью. Помню слабый аромат герани…

А тебя он никогда не стеснялся! Вы склоняли друг к другу головы и подолгу шушукались. Я чувствовала себя не у дел. Это ведь он научил тебя рисовать. Он рисовал, а ты повторяла. La mesa, la botilla, las mujeres[26]. Я учила тебя поэзии, но ты всегда была ужасно строптивой. Так ничего у меня и не переняла!

Жаль, что мы уехали из Гуанахуато.

Мама.