Белый олеандр

На самом деле я боялась — так сильно, что страшно было даже говорить. Как в то утро, когда попробовала кислоту. Страх разинул пасть и грозил меня поглотить, как молотоголовая акула на мелководье. Что теперь будет? Я не шла в Йель или институт искусств, я никуда не шла. Я разрисовывала номерные знаки, спала с вором. Он предложил переехать к нему в любое время. Может, обучусь работать с отмычками, угонять машины. Почему у матери должна быть монополия на преступления?

Я смотрела, как бежит вода, чистят перья цапли с глазами-пуговками, и вспоминала слова мистера Делгадо на последнем уроке: историю изучают, чтобы понять, почему все так, как есть, а людьми, которые не знают своей истории, можно вертеть как хочешь. Именно так функционирует тоталитарное общество.

Кто я, в сущности? Единственный гражданин тоталитарного государства матери. Мое прошлое переписывается каждый день, чтобы подогнать под ее новый рассказ. Сплошные белые пятна. Я пыталась восстановить пропуски, шагая вверх по реке, собирая в коробку из-под обуви тайную коллекцию покореженных воспоминаний. В ней уже лежал белый деревянный лебедь с продолговатыми черными ноздрями, как на матовом стекле в душе у Клэр. Я сидела на лебеде и делала пи-пи для Энни. Помню белые шестиугольнички конструктора — я выкладывала из них цветы и дома. И еще на кухне желтый линолеум с цветными кляксами, красными и черными. Корзины для белья, запах стирки, сушилки. Желтый солнечный свет сквозь закатывающуюся кверху штору. Мой палец в колечке, за которое надо тянуть.

Кто такая Энни? Друг? Няня? Почему она, а не мать приучала меня к горшку? Что скрывается за лебедем и желтым линолеумом? Там были и другие дети — я помнила, как они уходили в школу. И коробку с карандашами. Мы с ней жили или мать просто меня ей бросила?

И Клаус, призрак моего отца… «Мы больше собственной биографии». Как они встретились, влюбились, почему расстались? Их отношения были полем битвы с белыми валунами и заросшими траншеями — войной, в которой я потеряла все и теперь не могла восстановить события. Мы годами переезжали с места на место. Почему не могли вернуться домой?

Я лежала на пологом цементном берегу и смотрела в небо. Это было самое лучшее место. Берега не давали увидеть размытые плоские края, где начинались смог и туман, и оставалась только хорошая часть, центр, идеально ровная чаша бесконечной голубизны. Я падала вверх в ультрамарин. Не бледное арктическое утро, как в глазах матери, а нежный, теплый, ласковый голубой — чистый цвет, небо Рафаэля. Когда не видно горизонта, почти веришь, что это на самом деле чаша. Ее округлость завораживала.

Послышались шаги. Ивон. Тяжелая походка, водопад длинных волос. Я снова легла. Она села рядом.

— Ложись, посмотри, какое потрясающее небо!

Она опустилась, скрестив руки на животе, как делала, когда была беременна. Тихая и какая-то маленькая, словно увядающий листок. Стая голубей пронеслась по насыщенному изогнутому небу, крылья взмахивали в унисон белым и серым, как семафор. Интересно, знают ли они, куда летят?

Я сжала ее нежную руку, как свою собственную. Ее губы были пухлыми, обветренными. Мы парили в небе, отрезанные от прошлого и будущего. Зачем что-то еще? Полета голубей, без прошлого и будущего, должно хватать. Может, отложить разорванные бусы и коробки с воспоминаниями? Сколько ни копай, все равно это только история, причем всегда неполная. Почему не просто цапля? Не биография, а просто птица на длинных тонких ногах.

Если бы можно было остановить время, реку и небо…

— У тебя бывают мысли о самоубийстве? — спросила Ивон.

— Говорят, потом возвращаешься и начинаешь с того же места.

Ее футболка пахла отчаянием, металлом и дождем.

— Я думала, сегодня твой выпускной вечер.

— Какой смысл маршировать по сцене, как деревянные утки в тире?

— Я бы на твоем месте гордилась… — вздохнула она.

— На моем месте, — улыбнулась я, — ты была бы мной, и все дела.

Миссис Луэнн Дэвис предложила подать заявление в двухгодичный городской колледж. Я могла перевестись туда в любое время, но уже потеряла веру в себя. Вспомнился меч Зигфрида. Я не могла создать будущее из осколков. Оно — белый туман, в котором я исчезну, не услышав шелеста голубой с золотом тафты. Никакая мать меня в него не проведет.

Я представила, что сейчас врет про «потрясающее будущее» первая ученица. Сказала бы правду: «Половина из вас уже достигла в жизни вершины. Оглядитесь хорошенько, потому что отныне будет только спуск. Остальные поднимутся еще немного, найдут стабильную работу, съездят на Гаваи или переедут в Финикс, штат Аризона… Но сколькие из полутора тысяч сделают что-то на самом деле стоящее, напишут пьесу или картину, которую купит галерея, найдут лекарство от герпеса? Двое, трое? А сколькие встретят настоящую любовь? Может, один. Остальные пойдут на компромисс, придумают оправдания, обвинят кого-то или что-то в своих неудачах и повесят все это на сердце, как кулон на цепочке».