Белый олеандр

Я сидела на корточках, думала, из какой дали принесло сюда, в этот бетонный канал, гладкие камни, слушала звонкую мелодичную песнь реки, вдыхала запах чистой воды. Лучше думать о том, как ивы, тополя и пальмы пробиваются сквозь бетон и растут прямо в паводочном канале, как возрождается река. Сначала нанесло ила, потом упало и проросло семя, тонкие корешки устремились вниз. И вот уже перед нами деревья, кустарник, птицы…

Однажды мать написала о реках, сравнила их с женщинами. Сначала девчонки, ручейки в обрамлении лесных цветов. Затем стремительные потоки, которые пробивают гранит и низвергаются со скал, бесстрашные и неодолимые. Потом полезные медлительные воды, которые несут корабли с грузом и канализационные стоки. В их подсознательной глубине жиреют и вырастают до размера барж сомы, и во время небывалого шторма, какие случаются раз в сто лет, они разливаются, забывая обещания и супружеские клятвы, и затопляют окрестности на мили вокруг. В конце концов река сдается и, истощенная родами, малярийная, растекается на заболоченные ручейки, впадающие в море.

Эта река была совершенно иной. Никем не замеченная, она безмятежно текла вдоль раскрашенных заборов на Восемнадцатой улице, кафе, Фрогтауна — живая, несмотря ни на что, хранящая секреты выживания. Девушка вроде меня.

На островке посреди небольшой рощицы стояла палатка, выделяясь на серо-зеленом фоне голубым брезентом. Временный «Хилтон», как сказал бы Барри. Я знала, кто там жил — высокий худой ветеран войны во Вьетнаме в камуфляжной форме. Я видела его по утрам. От импровизированной горелки поднималась струйка дыма. Еще я встречала его перед испанским рынком на бульваре Гледейл, со стороны забора, где в длинных вечерних тенях он играл с друзьями в покер.

Я нарвала на потрескавшемся берегу букетик желтой горчицы для Ивон. Что такое сорняк? Растение, которому не придумали имя? Неприкаянное семечко, выпавшее из кармана? Цветок, который оказался живучее других? Обычное слово, за которым тянется осуждение: «бесполезный, ненужный, нежеланный».

Что ж, кто угодно может купить зеленый «Ягуар» и увидеть красоту в японской ширме двухтысячелетней давности. Я предпочитаю быть знатоком забытых рек, цветущей горчицы и розового отлива на угольной шее голубя. Я думала о ветеране, греющем ужин на консервной банке, и о старухе, которая кормит голубей на перекрестке за «Жареным цыпленком из Кентукки». А еще бездомного с божьими коровками, его голубые глаза на сером с темными разводами лице. Я, Ивон, Ники и Пол Траут, а может, даже Сергей и Сьюзан Д. Валерис… Кто мы, как не горстка сорняков? Кто определяет ценность четырех ветеранов-вьетнамцев, которые каждый вечер тасуют засаленную колоду с недостающей дамой и пятеркой? Может, от них зависят судьбы мира! Может, они повелители судьбы или красоты! Сезанн написал бы их угольный портрет. Ван Гог нарисовал бы себя рядом с ними.

А ночью мне приснился старый сон: серые парижские улицы, каменный лабиринт, слепые кирпичные окна. На этот раз были еще запертые стеклянные двери с изогнутыми ручками. Я искала мать. Смеркалось, у винных подвальчиков маячили темные фигуры. Я жала на все звонки. Подходили с улыбкой женщины, похожие на нее, некоторые даже называли меня по имени. Матери не было.

Я знала, что она там, колотила по двери, просила меня впустить. Дверь зажужжала, открываясь, но не успела я войти, как мать в афганском пальто и больших темных очках на невидящих глазах вышла через задний двор и села в маленький красный автомобиль. Со смехом откинулась на пассажирском сиденье. Я бежала за ней, плакала, умоляла…

Ивон растормошила меня и положила мою голову себе на колени. Ее длинные каштановые волосы накрыли нас, точно шаль. Живот был теплым и упругим, как диванный валик. В пряди вплетались нити света от детской вращающейся лампы с каруселью, которую я нарыла в мусоре.

— Все кошмары достаются нам… — Она гладила меня ладонью по щеке. — Надо оставить чуток кому-нибудь еще!

Глава 30

Родильное отделение некоммерческой больницы напомнило мне все мои школы. Шершавые стены цвета старых зубов, запирающиеся шкафчики в коридоре, полосатый коричневый линолеум, звукоизоляционная плитка. Отличие состояло только в криках со всех сторон. Мне здесь не место, думала я, идя вслед за Ивон по коридору. Надо вернуться на третий урок, узнать что-нибудь отвлеченное и заумное, надежно спрятанное меж обложек учебника. А в жизни может произойти любая беда…

Я принесла все, что мы использовали на курсах для мам: теннисные мячи, скрученные полотенца, — но Ивон не захотела на них лежать и дышать по счету. Только сосала белую махровую ткань и давала протирать лицо льдом и петь ей, хотя у меня нет слуха. Я вспоминала мюзиклы, которые смотрела с Майклом: «Камелот», «Моя прекрасная леди». «О Шенандоа», которую слышала от Клэр на берегах Маккензи. А со всех сторон за занавесками, на узких родильных кроватях, кричали, изрыгали ругательства, стонали и на десяти языках звали маму женщины. Как в застенках инквизиции.