Белый олеандр

Утром я дождалась своей очереди в огромную, отделанную белоснежным кафелем ванную, оделась и спустилась вниз. Девочки уже стояли у дверей.

— Я опоздала на завтрак?

Сильвана не ответила, лишь слегка повела своими выгнутыми бровями, надевая рюкзак. На улице взвизгнул гудок, она выбежала за дверь, вскочила в притормозивший «пикап» и уехала.

— Ты любишь завтракать? — Нидия надевала куртку перед зеркалом. — Завтрак в холодильнике. Мы оставили его тебе.

Лина и Кики Торрес засмеялись.

Я пошла на кухню. Холодильник был заперт на замок. Когда я вернулась в коридор, они стояли у двери.

— Вкусный завтрак? — спросила Нидия. Желтые глаза с янтарным отблеском, как у ястреба, сверкнули из-под шрама-полумесяца.

— Где ключ? — спросила я.

Кики Торрес, маленькая, тоненькая девочка с длинными волосами, расхохоталась.

— У госпожи ключницы! Твоей подружки, аристократки!

— Она на работе, — сказала Лина, смуглая и широколицая, как женщины майя. — Придет домой в шесть.

— Adios. Пока, Блондиночка. — Нидия придержала дверь, пока они все не вышли.

Мне недолго пришлось гадать, почему девочки прозвали Амелию Круэллой де Вил. В чудесном, богато украшенном доме из душистого дерева мы постоянно ходили голодными. По выходным, если Амелия была дома, мы получали еду, но в будние дни нам доставался только ужин. Амелия вешала на холодильник замок, держала телефон и телевизор у себя в комнате. Каждый раз надо было спрашивать разрешения, чтобы позвонить. Ее сын, Сесар, жил в комнате над гаражом. У него был СПИД, и он целыми днями курил траву. Сесар жалел нас, знал, как нас мучает голод, но с другой стороны, он не платил за дом и считал, что ничего не может для нас сделать.

Я сидела на уроке анатомии в десятом классе Голливудской средней школы, изнывая от жгучей головной боли и не понимая уже, что мы изучаем — венерические болезни или туберкулез. Слова бессмысленно жужжали вокруг, как мухи, ползли по страницам учебников, как колонны муравьев. Мысль была одна — о макаронах с сыром, которые я должна была приготовить на ужин, о том, как украдкой съесть побольше сыра и не попасться.

Вечером, готовя белый соус для макарон, я спрятала за стопкой тарелок пачку маргарина. Девочки сразу сказали мне, что дежурный по кухне должен красть еду на всех, и если я не буду так делать, они устроят мне настоящий ад. Помыв посуду, я пронесла маргарин под рубашкой в свою комнату. Услышав, что Амелия болтает по телефону с подружкой, девочки собрались в нашей комнате, и мы съели целиком всю пачку. Я разделила ее на кубики ножом матери. Мы ели маргарин медленно, с наслаждением облизывая его, словно леденец. Чувствовалось, как мощный поток калорий поступает в кровь, вызывая состояние опьянения.

— Восемнадцать — и свобода! — сказала Нидия, облизывая пальцы. — Если я раньше не прибью эту сучку.

Но я нравилась Амелии. Она сажала меня за стол рядом с собой, позволяла доедать остатки макарон со своей тарелки. Настоящей удачей было приглашение после ужина в комнату рядом с гостиной — поговорить о дизайне, об украшениях интерьера, посмотреть образцы отделочных тканей и обоев. Я кивала, слушая ее бесконечные байки об аргентинских аристократах и поглощая печенье с чаем. Девочки враждовали со мной из-за этих привилегий, и я понимала их. Ни в школе, ни на улице они не разговаривали со мной весь долгий голодный остаток дня, пока Амелия не возвращалась домой. Ключи она никому не давала — мы могли украсть что-нибудь, проникнуть к ней в комнату, позвонить без спросу.

Что я могу рассказать об этом времени? Каждая секунда была раздавлена голодом, голодом и его постоянной спутницей — тягой ко сну. Уроки проходили в непрерывной дремоте. Я больше не могла думать. Логика покинула меня, память утекла, как моторное масло в дырку. Болел желудок, прекратились месячные. Качаясь, я плыла над тротуаром, как дым. Начались дожди, я простудилась, но идти после школы было некуда.

И я слонялась по улицам Голливуда. Повсюду были бездомные дети, они толпились у подъездов и клянчили мелочь, сигарету, дозу, поцелуй. Заглядывая в их лица, я видела свое собственное. На Лас-Палмас за мной увязалась девочка с наполовину обритой головой. Уэнди[42], звала она меня.

— Подожди! Не уходи. Уэнди! — кричала она за моей спиной.

Не вынимая руку из кармана, я раскрыла складной нож, и когда она схватилась сзади за край моей куртки, обернулась и приставила его к шее девочки.

— Я не Уэнди, — сказала я.

Слезы чертили полоски на ее грязных щеках.

— Уэнди, — прошептала она.

Однажды я обнаружила, что иду в противоположную сторону от дома Амелии, сначала на запад, потом на север, ныряя то в один, то в другой мокрый переулок, вдыхая смоляной запах эвкалиптов, питтоспорумов и оставшихся на деревьях апельсинов. В ботинках хлюпала вода, лицо горело — поднималась температура. Я смутно понимала, что надо спрятаться от дождя, просушить обувь, уберечься от воспаления легких, но меня почему-то тянуло на северо-запад. Апельсин, сорванный с дерева в чьем-то сквере, был кислый, как уксус, но мне нужен был витамин С.