Белый олеандр

Теперь моим социальным работником была миссис Луан Дэвис, темнокожая женщина средних лет. Ее белая блузка с бантом под шеей и стрижка-паж сразу бросились мне в глаза, когда я вошла в «Макдоналдс» на Сансет. Заказав гамбургер, фри и колу, я заметила, что детский крик на игровой площадке впервые не беспокоит меня. Вечером накануне мы с Ники ходили в клуб, где она пела с одной из групп Вернера, «Фриз». Я держала стойку с микрофоном, и все принимали меня за администратора группы. Петь во всем клубе могла только Ники, голос у нее был мурлычущий, ироничный, она пела в той же манере, в какой Анн Секстон читала стихи. Но вокруг все кричали, играть никто особенно не умел. После этого выступления я осталась полуглухой. До сих пор плохо слышала.

Миссис Дэвис положила на липкий столик передо мной пачку писем. Не хотелось даже брать в руки эти семена будущих несчастий. Я не могла смотреть на них, на почерк матери, на острые углы букв, просвечивающие сквозь голубые конверты авиапочты. За одну марку можно послать семь листков, и каждый — сплошной мрак. Они затягивали, как заросли водорослей, светились неживым зеленоватым светом. Легко запутаться и утонуть. После смерти Клер я не писала матери.

Прихлебывая кофе с заменителем сахара, миссис Дэвис говорила медленно, слишком четко и ясно даже для моей временной глухоты.

— Ты должна обязательно написать матери. Она сейчас в изоляторе, ты сама понимаешь, это нелегко.

— Я ее туда не сажала. — Письма плыли ко мне по столу, как португальские военные корабли по спокойному синему морю.

Миссис Дэвис нахмурилась. Меж бровей проступили глубокие морщины — она часто хмурилась из-за таких, как я, не верящих, что их может любить хоть кто-нибудь, и меньше всего — собственные родители, которые вечно все разрушают.

— Ты не представляешь, как мало у нас детей, которым пишут отец или мать. Каждый на твоем месте был бы рад до смерти.

— Да, я ужасно везучая. Выше крыши. — Письма все-таки были прилежно спрятаны в сумку.

За гамбургером и колой я смотрела, как дети скачут на пружинящей сетке, в которой запутался маленький мальчик. Один за другим они валились на него, смеясь над его криком. Юная мама была слишком занята разговором с подругой и не помогала ему. Наконец она обернулась, прикрикнула из-за столика на других детей, но не встала, не пошла защищать сына. Когда она поворачивалась обратно к подруге, мы встретились глазами. Это была Кики Торрес. Ни я, ни она не подали виду, что знакомы, просто взгляды задержались чуть дольше. Она продолжала болтать с подругой, а я подумала, что те, кто вместе сидел в тюрьме, на воле тоже лишь обмениваются такими взглядами, и всё.

Когда я вернулась домой, Ивонна на продавленной зеленой кушетке смотрела передачу для подростков.

— Видишь, это мать, — объяснила она, не отрывая взгляда от экрана. — В шестнадцать лет отказалась от дочери и не видела ее до этой минуты. — По лицу Ивонны катились крупные детские слезы.

Не знаю, как ее не тошнило от этого шоу, приторного, фальшивого, как реклама. Я не могла удержаться от мысли о приемной матери — до чего ей должно быть противно смотреть, как любимая дочка, которую она вырастила, обнимается с чужой теткой под аплодисменты студии. Но Ивонна наверняка представляла, как она сама вдруг появится в жизни своего ребенка лет двадцать спустя, благополучная, в синем костюме, на высоких каблуках, с прекрасной фигурой и волосами, и ее взрослый сын или дочь обнимет ее и все ей простит. Много ли шансов?

Устроившись рядом с ней, я достала письма матери, открыла одно.