Белый олеандр

Ребенок родился через четыре часа. Девочка, пять тридцать два пополудни. Близнец по гороскопу. На следующий день мы уехали домой. Рина встретила нас у приемного отделения, в палату войти она отказалась. Мы подошли к прозрачному окошку в боксе для новорожденных, но девочку уже унесли. Рина не согласилась бы взять ее домой даже на неделю или две. «Сразу уйти, — самое разумное, — говорила она Ивонне еще до родов. — В этой игре только проигрываешь. Можно привязаться».

Рина была права, думала я, толкая к выходу кресло с Ивонной, хотя она меньше всего беспокоится о приемной дочери, просто не хочет стать приемной бабушкой. Своих детей у Рины не было, и она никогда их не хотела. «Что мне с этого будет?» «От детей меня просто тошнит, — говорила она Ивонне, — постоянные вопли, кормежки, какашки… Хочешь рожать — подумай хорошенько».

На больничной стоянке из машины выскочила Ники с воздушными шариками, протянула их Ивонне, обняла ее. Мы помогли ей забраться на заднее сиденье. Ивонна до сих пор была очень усталой, едва могла ходить. В левой ноге защемило нерв. Врач ее разрезал, болели швы. От нее пахло чем-то кислым, как от старухи. Вид у Ивонны был такой, будто ее только что сбила машина. Рина старалась даже не смотреть на нее. Я села рядом с Ивонной на потертом заднем сиденье, она прислонилась ко мне, положила голову на плечо.

— Спой «Мишель», — прошептала она.

Машина дернулась, поехала, скрипя и позвякивая. Я взяла ее за руку, положила другую ей на лоб, как Ивонна любила, и тихонько запела своим хрипловатым голосом: «Michelle, ma belle…»

Песня успокаивала ее. Ивонна положила голову поудобнее и задремала, сунув в рот большой палец.

Неделя шла за неделей, но Сьюзен не звонила и ничего не сообщала о свидании с матерью. Получив мое согласие, она тут же пропала. Прошел май, потом июнь. Я сидела у реки, глядя, как цапли и болотные птицы ловят рыбу в прозрачном потоке. В Маршаллской школе сегодня был выпускной день, но я не видела причин идти туда. Мать тоже не пошла бы, даже если бы была на свободе. Ее интересовали только те церемонии, которые она устраивала сама. Пусть это все пройдет тихо и незаметно, как день рождения немолодой женщины.

По правде говоря, мне было страшно, так страшно, что я боялась даже говорить об этом, как будто утром приняла кислоту. Ужас мог открыть пасть и проглотить меня целиком, как акула-молот. Что будет дальше? Я не поступала ни в Йель, ни в Школу искусств, я шла в никуда. Раскрашивала номерные таблички, спала с вором. Он сказал, что я могу переезжать к нему, в любое время. Может быть, я научусь взламывать замки, угонять машины. Почему у матери должна быть монополия на преступления?

Глядя, как мимо течет вода, как цапли прихорашиваются, блестя своими пуговичными глазами, я думала о том, что сказал на последнем уроке мистер Делгадоу. Историю изучают для того, сказал он, чтобы понять, почему мы пришли к той ситуации, в которой находимся сейчас, понять, как она складывалась. С теми, кто не знает своей истории, можно делать что угодно. Именно так образуются тоталитарные системы, сказал он.

Кто я на самом деле? Душа, оккупированная тоталитарным государством матери, историю моей жизни хотят переписать так, как ей нужно. Множество фактов потеряно, я начала собирать некоторые из них, идя вверх по течению, к истокам. У меня появился тайник с осколками памяти в обувной коробке. Там был лебедь, белый деревянный лебедь с длинными черными ноздрями, такой же, как на дымчатом стекле в ванной Клер. Я сидела на этом лебеде и журчала для Энни. На полу лежали деревянные фигурки, шестиугольники, я играла ими, складывала домики и цветочки. Линолеум на кухне был желтый с красными и черными крапинками. Еще были корзины с бельем. Порошки, запах сушилки. Солнечный свет сквозь закрытые жалюзи. Мой палец, продетый в колечко на веревке от лебедя.

Кто такая Энни? Подруга? Нянька? Почему меня приучала к горшку она, а не мать? Что стояло за лебедем и желтым линолеумом? Там были другие дети, вспомнила я, по утрам они уходили в школу. Еще была большая коробка карандашей. Мы жили с этой женщиной, или мать оставляла меня у нее?

И Клаус, этот смутный силуэт. Мой отец. «Мы шире собственной биографии». Где и когда он оставил меня? Мне хотелось узнать, как они встретились, как полюбили друг друга, почему разошлись. Их совместная жизнь виделась мне полем боя с белыми камнями, с воронками, поросшими травой. В этой войне я потеряла все и до сих пор не могла узнать, что у них случилось. А годы наших с матерью путешествий? Почему мы никогда не могли вернуться домой?