Белый олеандр

— О, тогда этот парень не был одинок в своем мировоззрении, — продолжал он, сверкая пуговичными глазами. — «Люди, обладайте» — таков был лозунг тех дней. «Если вы хотите чего-то, это вещь хорошая, потому что вы хотите обладать ею». Никто не думал о Боге, о смерти. Только о своем собственном удовольствии. — При слове «удовольствие» он улыбнулся — так, словно оно было крайне гадко, просто омерзительно, и ему было жаль слабых людей, которые им дорожили. — Если кто-нибудь говорил о сознании, об ответственности, его выставляли на посмешище: «Не выступай, парень. Не будь занудой». И наш молодой человек невольно заразился этим смертельным вирусом.

Он проник в его сердце, ослабил критическую работу разума, разрушил совесть. — Преподобный Томас, казалось, говорил это с большим удовлетворением. — Прошло не так много времени, и он уже не видел существенной разницы между добром и злом. Что могло получиться из этого парня? Неудивительно, что он стал убийцей, одним из «семьи» Мэнсона.[18]

К этой минуте я уже полулежала на стуле, как Кэроли. Запах духов Старр и картавая речь преподобного вызывали тошноту и спазмы в желудке.

— Но в тюрьме, к счастью, молодому человеку было откровение. Он понял, что стал жертвой свирепой эпидемии греховного вируса, и с помощью своего соседа-заключенного открыл для себя Бога, жизненно необходимую сыворотку Его Крови. Он стал проповедовать другим заключенным, давать безнадежным надежду. И хотя его в двадцать пять лет приговорили к пожизненному заключению, его жизнь не проходит впустую. В ней появился смысл — помогать другим, нести Благую Весть людям, которые никогда не задумывались ни над чем кроме своих собственных сиюминутных желаний. Он был спасен, он стал новым человеком, заново родился в Боге.

Мне было нетрудно представить «сына» Мэнсона в тюрьме — его злобную твердость, извращенные мысли, мысли убийцы. И вот что-то произошло с ним. В жизнь пришел свет, показавший ему ужасную правду о его преступлении. Я представила муку этого человека, когда он понял, каким чудовищем стал, понял, что он просто так, ни за что разрушил свою жизнь. Он мог совершить самоубийство, наверное, один шаг отделял преступника от этого. Но мелькнул луч надежды — на то, что жизнь может быть другой, что в ней может быть какой-то смысл, в конце концов. И он молился, и Дух Божий вошел в его сердце.

И сейчас, вместо того чтобы год за годом убивать время в «Сан-Квентин»[19] ходячим трупом, ненавидя себя и все на свете, он стал человеком, у которого есть цель, в котором светит свет. Я понимала это. И верила.

— Есть одно средство от этой эпидемии, от вируса, разрушающего нашу жизненную реальность, — говорил преподобный Томас, раскрыв руки, как для объятий. — Мощная вакцина против смертоносной инфекции, поразившей человеческое сердце. Но мы должны осознать, что находимся в опасности. Должны согласиться с печальным диагнозом, с тем, что, следуя нашим мимолетным желаниям вместо Божьего замысла, мы заражаемся этой ужасной чумой. Мы должны принять свою ответственность перед высшей силой, принять и понять собственную уязвимость.

Вдруг у меня перед глазами встала картина, которую я все эти месяцы старалась не вспоминать. Мой звонок Барри, когда я хотела предостеречь его, но повесила трубку. Сейчас я чувствовала в руке тяжесть этой трубки, которую клала на рычаг. Мою собственную ответственность. Инфекцию в моем сердце.

— Нам нужны Христовы антитела, чтобы справиться с болезнью наших душ. А те, кто выбрал угождать себе, а не Отцу Небесному, испытает на себе все гибельные последствия этого.

Это больше не казалось мне отвлеченной картинкой. То, о чем говорил преподобный Томас, было правдой. Я тоже заразилась. Я давно уже ношу в себе эту болезнь. У меня на руках кровь. Я думала о своей матери, прекрасной женщине, сидящей в тюремной камере, чья жизнь совсем остановилась. Как у того «сына» Мэнсона. Мать никогда не верила ни в кого, кроме себя, ни в Божественный закон, ни в моральные принципы. Она считает, что может судить все на свете, даже приговорить человека к смерти, просто потому что таково ее желание. Она даже не искала оправданий тому, кого карала. Совесть не мучила ее. «Служить я не буду». Так говорил Стефан Дедал в «Портрете художника», но это слова Сатаны. Вот в чем было Грехопадение. Сатана не захотел служить.

Пожилая женщина встала перед хором и запела: «Той Кровью, что Господь пролил, Он на Голгофе искупил…» У нее был хороший голос. Я плакала, слезы лились и лились. Мы с матерью умирали, разрушались изнутри. Если бы только у нас был Бог, Иисус, нечто большее, чем мы сами, во что можно было бы верить, мы исцелились бы. И у нас началась бы новая жизнь.