Белый олеандр

Оливия опустила верх машины. Волосы у нее были повязаны белым шарфом в горошек, как у Грейс Келли. Есть ли на свете еще хоть одна такая роскошная женщина, как Оливия Джонстоун? Я скользнула на сиденье рядом с ней, до того низкое, что я почти лежала на нем, пригибая голову, чтобы никто меня не увидел, пока мы не отъехали достаточно далеко.

Этим облачным днем я влюбилась. В дорогу, в быстрое движение, в смену пейзажей. Обычно меня укачивало в машине, но трава избавила меня от этого, а мелькание сосен на обочине сняло, как корку с апельсина, тоску, окутавшую меня после того случая в парке. Остался только мелодичный напев двигателя, ветер в лицо, покатый профиль Оливии, ее большие солнечные очки, баллада Колтрейна «Найма», раскрывавшаяся, словно книга. «Потаскуха из соседнего дома только что купила „корвет“». Оливию я тоже любила — за то, что она делила все это со мной, за эту жемчужину цвета шампанского, которую она достала из глубин белого моря.

Мы доехали до Вентуры, свернули к каньону Колдуотер. Изгибы дороги были похожи на переливы саксофона. Машина словно вторила им, двигалась им в такт, взбираясь и съезжая по холмам несущейся мимо долины, мимо ранчо, белых блочных домов, черных кипарисов, посаженных скучными рядами и геометрически подстриженных. Наконец мы поднялись в Беверли-Хиллз.

Здесь росли древовидные папоротники и бальзамины, стояли дома с двустворчатыми дверями, идеально ровные зеленые газоны, как бильярдные столы. Из людей попадались только садовники с распылителями в руках. Мы были совершенно свободны. Ни детей, ни работы, ни приемных матерей, — только скорость, красота и чувственное дыхание саксофона Колтрейна. Кто посмел бы нас тронуть?

Оливия припарковалась у гостиницы на Родео-драйв, и мы пошли вдоль дорогих магазинов, заглядывая в окна. Свернули в бутик, до того роскошный, что перед ним стоял швейцар. Оливия выбрала черную сумку из крокодиловой кожи и купила ее. Мы пошли дальше. Она хотела купить и мне что-нибудь. В следующем магазине были свитера, шарфы и вязаные шапочки. Оливия провела по моей щеке шерстяным рукавом. Изумительная мягкость. Я поняла, что до этого не представляла себе возможностей материального мира.

— Кашемир. — Она улыбнулась, сверкнув зубами. — Нравится?

Я только вздохнула — цена уже мелькнула перед глазами.

— Молодец. Только не персиковый. — Она вернула свитер продавщице, девушке лет восемнадцати. В этом магазине витал запах денег, сладкий, как прекрасный сон.

— Цвет морской волны. — Продавщица несла другой, с витым орнаментом.

— Слишком яркий, — сказала я.

Оливия поняла. Она достала с полки еще один, приглушенного голубого цвета, без витых «косичек». Я примерила. Свитер подчеркнул мои глаза, которые стали как две ягоды голубики, оттенил нежный румянец. Он и сейчас лежит у меня в комоде, уже не такой роскошный. Свитер стоил пятьсот долларов. И глазом не моргнув, Оливия отсчитала сотенные.

— Настоящие вещи стоят того, — объяснила она мне. — Смотри, как он сделан, — вывернув свитер, она показала мне, что он связан цельной кокеткой, без швов на плечах. — Ты его всю жизнь будешь носить.

Настоящие вещи. Я училась их отличать, идя за Оливией из магазина в магазин. Серебряный браслет от Георга Йенсена. Керамика «Роблин», горшки и вазы. Магазины были как церкви, где поклонялись настоящим вещам. В них слышались приглушенные голоса женщин, предлагающих штойбеновское стекло, шарфы «Эрмес». Обладать настоящими вещами значило самой стать настоящей. Я потерлась щекой о свитер, пушистый, как голубой персидский кот.

Оливия повела меня обедать в ресторан с уличными столиками под зонтами в желто-белую полоску. Наш обед состоял только из закусок: устриц, гравлакса, карпаччио, салата из сердцевины пальмы. Она объясняла мне, как готовится каждое блюдо, потягивая из тонкого бокала холодное белое вино и пробуя то одно, то другое, аккуратно поддевая вилкой кусочки. Я в жизни не видела ничего более грациозного, чем Оливия за столом. Будто все время мира принадлежало ей.

— Жизнь всегда должна быть такой, — вздохнула она. — Как ты думаешь? Она должна быть похожа на неспешную беседу за хорошими блюдами. К сожалению, большинство людей на это не способны. — Она покачала моим пустым стаканом, показывая его официанту. — Как только начнут что-нибудь делать, стараются поскорее закончить и взяться еще за что-нибудь.

Официант налил мне еще воды.

— Один человек водил меня в лучшие рестораны, — продолжала Оливия. — Когда мы заканчивали десерт, он вставал и говорил: «Ну, куда теперь поедем?» И мы ехали в другой ресторан, где он съедал еще один обед — целиком, от супа до сладкого. И так иногда три раза подряд.

Она отрезала кусочек гравлакса, положила его на черный хлеб, аккуратно полила укропным соусом и съела так, словно это была последняя в мире еда. Я старалась ей подражать, есть так же медленно, так же изящно пробовать сырую розовую рыбу и грубый, чуть кисловатый черный хлеб с какими-то специями на корочке, разными, как краски на палитре, как звуки в мелодии.