Белый олеандр

Джоан повела меня в кофейню на Вермонт-авеню. Лавируя между выставленными на улицу столиками под зонтами, за которыми дрожащие курильщики прятались от дождя, мы прошли в сырой теплый зал. Тут же нахлынули воспоминания — так знакомы были эти черные стены, дым сигарет с травой, столик у кассы, заваленный самодельными объявлениями, флаерами и бесплатными газетами. Даже нелепые настенные рисунки грубыми мазками казались родными и близкими — зеленые женщины с огромными грудями и клыками вампиров, мужчины с нарочитой барочной эрекцией. Мне вспомнился голос матери, ее гнев, когда к чтению примешивалось ворчание кофеварки, столбики ее книг на столе, где я рисовала и складывала в коробочку деньги за них.

Как я хотела, чтобы она опять была со мной. Мне до боли было нужно услышать ее низкий выразительный голос, нужно было, чтобы она сказала что-нибудь беспощадно-насмешливое об искусстве, рассказала бы байку о ком-нибудь из знакомых поэтов. Почувствовать, как она кладет руку мне на затылок и гладит меня, не прекращая говорить.

Джоан Пилер заказала персиковый чай. Я выбрала крепкий кофе со сливками и сахаром, самую большую булку — в форме сердца, с черничным вареньем. Мы сели за столик, из-за которого было видно улицу с ее похоронно-черными зонтами и слышно, как машины с легким шипением едут по лужам. Джоан положила мою папку на липкий столик. Я старалась есть медленно, наслаждаясь свежим тестом и целыми ягодами, но голод слишком мучил меня. Не успела она открыть папку, как половины булки уже не было.

— Мисс Кардоса не рекомендует менять тебе место жительства, — сказала мой новый социальный работник. — Говорит, что условия вполне адекватные. И что у тебя проблемы с поведением.

Легко было представить, как мисс Кардоса записывает это в моем деле — ее кислое лицо с жирной прыщавой кожей, намазанной косметикой, как торт глазурью. Ни разу она никуда меня не сводила, все посещения просиживала у Амелии, болтая по-испански над блюдом с пирожными и чаем йерба-матэ в сервизных чашках. Она была загипнотизирована изяществом Амелии, ее богатым домом, начищенным серебром. Всей этой обновленной обстановкой. Мисс Кардоса не задумывалась, на какие деньги ее обновляют. На шестерых девочках можно заработать любую обстановку, хоть антикварную, особенно если их не кормить. На стене напротив была глупая жирная мазня — на постели лежала женщина с расставленными ногами, из ее влагалища выползала змея. Джоан Пилер обернулась посмотреть, что это я разглядываю.

— Она не объясняет, почему я просила о перемене места жительства? — Я облизала с пальцев сахарную пудру.

— Говорит, что ты капризничаешь из-за еды. Жалуешься, что миссис Рамос запрещает пользоваться телефоном без спросу. Она считает, что ты развитая, но избалованная.

Расхохотавшись, я подняла свитер и показала ей торчащие ребра. Мужчины за соседним столиком тоже посмотрели на меня. Писатель, что-то выстукивавший в ноутбуке, студент с большим блокнотом повернули головы. Ждали, не подниму ли я свитер повыше. Но над ребрами мне практически нечего было показывать.

— Мы голодаем, — сказала я Джоан, опуская свитер.

Джоан нахмурилась. Налила себе чай сквозь ситечко в щербатую чашку.

— Почему же другие не жалуются?

— Боятся, что будет еще хуже. Амелия говорит, если мы будем жаловаться, нас отправят в Мак.

— Если это правда, — Джоан поставила чайник на подставку, — и мы это докажем, у нее отберут лицензию.

Я представила, что из этого выйдет. Джоан начинает расследование, ее тут же переводят в Сан-Габриэль-Вэлли, и я лишаюсь молодого социального работника, которого еще интересуют подопечные.

— Это займет слишком много времени. Мне нужно выбраться сейчас.

— А как же другие девочки? Разве тебе все равно, что с ними будет? — обведенные черным карандашом глаза Джоан округлились от разочарования.

Другие девочки, подумала я. Тихие Микаэла, Лина, маленькая Кики Торрес. Голод мучил их не меньше меня. А те, кто попадет к Амелии после нас, те, кто еще не слышал слов «приемная семья», что будет с ними? Я должна была сделать все, чтобы у Амелии отобрали лицензию. Но мне трудно было представить себе всех этих девочек, беспокоиться о них. Только одно было на уме — я сама голодаю и должна выбраться оттуда. Это желание спасти себя, а не их, было ужасно, отвратительно. Я не хотела быть такой. Но в глубине души мне было ясно — они поступили бы так же. Ни одна из них не волновалась бы за меня, если бы у нее появился шанс выбраться. Только дверью бы хлопнула.

— У меня прекратились месячные, — сказала я Джоан. — Мне приходится есть из мусорных баков. Не заставляйте меня ждать.

Преподобный Томас говорил, что в аду грешники равнодушны к страданиям друг друга, и это тоже часть их мучений. Раньше я не понимала, что значат эти слова.