Белый отель

За время отдыха мы завели прекрасных
друзей — все умерли при нас, из тех несчастных
одна корсеты делала, была
веселой, пухленькой, храня устои ремесла,
но ночи бесконечные принадлежали
лишь нам. Волшебный звездный дождь
не прекращался. Медленно, как розы
огромные спускались к нам с небес,
однажды апельсиновая роща
проплыла мимо нашего окна,
благоухая, мы лежали молча в потрясеньи
замолкло сердце — падали они
с шипеньем растворились в озере ночном
как тысяча свечей, закрытых шторы полотном.
Не думайте, что мы с ним никогда
не вслушивались молча в тишину
великую ночную, лежа рядом, не соприкасаясь,
по крайней мере, лишь его рука тихонько
поглаживала холм, чьи заросли напомнили о том,
как в детстве в папоротнике играл густом,
и прятался от всех. Я многое узнала
о Вас из шепотков его тогда,
Вы вместе с матерью его стояли там над нами.
Закаты — розовое облако-цветок что обращался
в ничто, столкнувшись с снежным пиком, наш отель вращался,
и грудь моя описывала круг, дойдя до сумерек, его язык
встречал закат в моей рычащей щелке,
а я его высасывала сок, он превращался
в то молоко, что я ему дарила, либо
оно для губ его во мне рождалось —
с второго дня набухла грудь моя,
после полуденной любви нас жажда мучила, и я
(он осушил бокал вина, ко мне нагнулся)
одежду приоткрыла; мне так больно распирало грудь,
что брызнула струя, он даже не успел
припасть к соску, обедал с нами добрый и седой
священник, и ему я разрешила пососать второй
на нас глазели изумленно все
но улыбаясь, словно говоря: так надо,
ведь ничего в отеле белом, кроме
любви не предлагают, а цена
любого удовлетворить должна,
В двери открытой показался повар,
лицо его в улыбке расплылось,
двух было мало, чтобы осушить
меня, и повар подставил под сосок стакан,
а выпив залпом, объявил, что вкусно,
его мы похвалили за искусство,
еда была отменной, как всегда,
к нам бросились другие, все желали
отведать сливок: гости, распаренный и жаждой
измученный оркестр, а падающий свет
внезапно в масло взбил, весь лес в него одет
двухстворчатые окна, озеро покрыты толстым слоем,
священник грудь сосал, он поделился горем,
в трущобах мать осталась умирать
кормил второй сосок другие губы, и опять
почувствовала, как он под столом
мне гладит бедра, они, дрожа, раскрылись.

Пришлось бежать наверх. Он был во мне
и прежде чем ступеньки одолели
из щели влага потекла, священник
остался, чтоб возглавить тех, кто к ледяному склону
отправился оплакивать усопших, и до нас
слова молитвы долетали с побережья,
затем все стихло руку взял мою
и сунул внутрь где член его ходил
толстушка corsetiere со всех сил
в сочащееся лоно протолкнула пальцы,
невероятно, так наполнена, и все же не полна,
повозки увозили всех утопших и сгоревших,
стук их колес до нас донесся сквозь листву
и снова тишина ее я юбки задрала
так пояс врезался, дышать едва могла,
и сыну Вашему закончить в ней дала,
ведь здесь любовь границ не берегла
от неба к озеру от гор и к комнате моей
тянулась цепь скорбная людей,
укрытых в тени горного хребта,
стоящих молча у чудовищного рва,
и ветерок шальной заставил вспомнить снова
об аромате апельсиновом и розах
что проплывали мимо нас по этой
Вселенной тайн и матери без чувств
впивались в землю мокрую, колокола звонили
в церквушке за отелем, придавая силы,
нет, церковь выше, нам достичь ее пришлось бы прежде
чем до вершины, где обсерватория, дойти, слова надежды
из уст священника струились словно дым,
стоял на озере он одиноко средь сетей,
к груди прижавши шляпу, а потом
внезапно с неба грянул страшный гром.
Молитвам вняв, на миг горы вершина
повисла в воздухе, потом лавина
обрушилась, засыпав и усопших, и живых.
Вот эхо замерло. Вовек я не забуду тех секунд немых —
такая опустилась тишина — и мгла
как катаракта, ибо этой ночью
на белом озере, что солнцем упилось,
не наступила тьма, и не было луны,
наверно, он до матки ей достал, толстушка
в экстазе закричала, зубы сжала
и укусила грудь мою так сильно
что пролился на нас молочный дождь.