Белый Север. 1918

— А, Максим Сергеевич! — воскликнул доктор с каким-то преувеличенным радушием. — Несказанно рад встрече! Прошу вас, присоединяйтесь к нам! Мы с Марией Викторовной как раз обсуждаем основные принципы народовластия.

Маруся с вежливой улыбкой смотрела на что-то за спиной Максима, на метр левее его плеча. Она носила строгое черное платье с белым воротничком, застегнутым под горлом, и в этом полумонашеском одеянии выглядела эротичнее, чем была бы в самом откровенном наряде.

— Увы, мне, к сожалению, пора уходить, — выдавил Максим.

— Но вы же только пришли! — Мефодиев изогнул бровь.

— Да… Так… Так получилось, вспомнил как раз про одно срочное дело…

— Какая досада! Что же, надеюсь, у нас будет еще повод увидеться в скором времени. Я столько хотел бы с вами обсудить!

— Да-да, непременно. Однако позвольте откланяться. Приятного вечера!

Маруся продолжала улыбаться и смотреть вроде бы сквозь него, но он чувствовал ее взгляд на спине, как пятнышко лазерного прицела, пока швейцар не закрыл наконец за ним дверь ресторана.

Что же, если он не вернется из своей самоубийственной экспедиции, то по крайней мере никогда больше не увидит эту женщину. И это плюс.

Глава 16 Это военная необходимость

Октябрь 1918 года

— А коли с пути собьемся, так на самый Пустозерск выйдем, не приведи Господь… — вздохнул проводник.

— Трусишь, что поп Аввакум на тот свет тебя утащит? — подначил его молоденький солдатик.

— Хорош ваганить, Митяй! Там, бают, огоньки по ночам и свечи сами собой загораются. Пустозерск первый город на всем Севере был, а теперь и селом-то не назвать. Как царь пожег там заживо Аввакума с присными, с тех пор проклято место. Нынче самоеды одни Войпелю своему жертвы приносят.

— Хорош брехать, дядя! Самоедов покрестили давно, а теперь новая власть и вовсе Бога отменила и Войпеля с ним заодно.

— А ты бы, курпа, не голосил на всю ивановскую! Войпель — он тишину любит…

Сидящие у костра примолкли, то ли не желая без нужды тревожить неведомого Войпеля, то ли попросту пресытившись пустой болтовней. Максим выдохнул с облегчением — эти разговоры давно ему осточертели. Он охотно ушел бы спать, но костер был единственным шансом просушить отсыревшую за день одежду.

Костров в лагере их отряда горело десятка три, и Максим мог бы выбрать любой. Вот только сидеть рядом с солдатами — в основном недавно выпущенными из тюрьмы заключенными, уголовными и политическими вперемешку — было по меньшей мере неуютно, а скорее даже небезопасно. Разумеется, комиссару полагалось место в командирском лагере, и господа офицеры, как бы недовольны они ни были, до физической агрессии не опустились бы; но моральный климат там был весьма токсичный. За Максимом утвердилась репутация того самого человека, из-за которого приходится вести в бой преступные элементы — будто это его вина, что военные за два месяца не смогли мобилизовать никого получше. Командовавший отрядом подполковник Жилин держался сухо, но вежливо, прочие же семь офицеров не считали нужным скрывать презрения. Так что комиссар грелся у того костра, где сидели проводники из местных и прибившиеся к ним новобранцы из уездов, которые тоже неуютно себя чувствовали рядом с преступниками. Лучше уж страшилки про самоедских богов, чем презрение офицеров или ненависть вчерашних жертв режима. Максим пытался утешить себя тем, что комиссару и положено быть с народом.

Неделя путешествия была сущим кошмаром. Сперва сутки шли по Двине на пароходе «Гоголь» — недавно еще пассажирском, комфортном и даже довольно шикарном, но теперь реквизированном под военные перевозки. Народу на борт набилось столько, что очередь в гальюн тянулась через всю палубу. Захарканные ковры, обшивка красного дерева вся в папиросных ожогах… Но тогда еще хватало сил любоваться видами — суровая зелень сосен перемежалась рыже-золотым огнем осин и березок, по берегам виднелись деревни с изящными деревянными церквями.

Высадились в селе Усть-Поча и по болотам направились к Лешокунью. После первого же дневного перехода всякое желание восхищаться красотами природы отпало — глаза бы на них не смотрели! Гнус, тухлая вонь, ноги по щиколотку во мху, проникающая всюду сырость… Спали на наскоро срубленных настилах из тонких древесных стволов. И это ведь еще почти нет дождей. Максим сто раз проклял прекраснодушный порыв, из-за которого он, горожанин и офисный планктон, оказался в этой глуши.

Но противнее всего были люди. Форма солдатам перепало от щедрот союзников — разномастная, потертая, не подходящая по размеру; скидывали со складов, что не жалко. Некоторым и того не досталось, носили гражданское. Выглядело войско не лучше уличной толпы — да и вело себя так же. Как быстро убедился Максим, пассивную агрессию придумали гораздо раньше, чем слова, её обозначающие. Солдаты выполняли команды с ленцой, нарочито медленно, уставные обращения цедили сквозь зубы, зыркали исподлобья. Офицеры, сами выглядящие ненамного лучше, постоянно орали, словно ором можно превратить этот сброд в бодрых подтянутых молодцов.