Белый шаман

Трудно было ей представить, как это могут люди мыть себя от пяток до кончиков волос. Прямо на морозе мыться немыслимо, вода на теле льдом возьмётся; в таком вот пологе тоже не вымоешься – шкуры намокнут, хоть тут же выбрасывай. Суровая необходимость заставила её, как это делают все женщины чавчыват, обтереть после рождения сынишки его тело сухой травой и вложить через головной вырез в меховую одежду с глухими штанинами и глухими рукавами, так что не надо было ребёнку ни обуви, ни рукавиц. Между штанами оставалась большая дыра, которую закрывал пристёгиваемый на костяные пуговицы меховой колпак. Накладывалась в этот колпак сухая трава, её время от времени меняли, поскольку случалось с ребёнком то, что случается в эту пору со всеми детьми. Так и рос человек, не зная, что такое тёплая вода для тела. Мягкий нежный мех оленьих выпоротков или погибших при рождении телят сушил тело ребёнка, согревал его.

– Мыло пенится, щиплет глаза! – со смехом рассказывал Омрыкай, изображая руками, как он обычно намыливает голову.

Пэпэв близко заглянула в глаза сына:

– Ты от этого не ослепнешь?

– Я, ослепну?! Да я стойбище наше увидел ещё с первого перевала. Хочешь, я вдену нитку в самую тонкую иголку при потушенном светильнике?

– Ну, этого и я не смогу, – рассмеялась Пэпэв и снова крепко прижала сынишку к груди.

Гости в шатре выбивали снег из кухлянок, расспрашивали Майна-Воопку о новостях, явно намереваясь забраться в полог и самолично разглядеть мальчишку, побывавшего на культбазе.

– Говорят, они там совсем разучились своему разговору и мясо боятся взять в руки, нанизывают его на четырёхзубое копьё и суют себе в горло…

Омрыкай вслушался в голос соседки старухи Екки, не выдержал, высунул голову из-под чоургына и сделал своё первое опровержение нелепых слухов:

– Я не разучился нашему разговору. И мясо могу есть, как все. Увидите! Могу съесть целого оленя!

В шатре после некоторой паузы рассмеялись, а Омрыкай снова бросился к матери, прижался носом к её лицу.

– Ты часто являлась мне во время сна. Однажды приснилось, что ты, как учительница, ходишь по классу, мелом пишешь на доске…

Пэпэв морщила лоб, стараясь догадаться, о чём говорит сын; сухонькая, хрупкая, она была похожа на испуганную птицу, готовую вот-вот взлететь.

– О, сколько ты непонятных слов сказал. Не знаю, к добру ли это… Злые духи падки к непонятным говорениям, не зря их таким способом скликает к себе чёрный шаман.

– Так я, по-твоему, чёрный шаман? – изумился Омрыкай и громко рассмеялся.

Пэпэв смотрела на сына и думала: не появилось ли в нём что-нибудь такое, чем он может привлечь внимание чёрного шамана? Если приедет Вапыскат, она от страху умрёт. Однако Вапыскат так или иначе всё равно приедет… Прижав руку к сердцу, Пэпэв поправила огонь светильника и подняла чоургын, приглашая гостей.

Сколько таил в себе Омрыкай загадок для всех этих встревоженных людей! Они тоже почувствовали его незнакомый запах, удивлялись непонятным словам, которые так легко слетали с языка мальчишки, будто он выговаривал их ещё со дня рождения. Омрыкай, взволнованный таким повышенным вниманием к себе, уплетал оленье мясо и то впадал в мальчишеское хвастовство, то вдруг умолкал, смущённый, порой сбитый с толку неожиданным вопросом.

– Верно ли, что там вас учат ходить вверх ногами? – спросил старик Кукэну, наклоняя к самому лицу Омрыкая плешивую голову. – Рыжебородый, говорят, учит вас этому…

– Да, я умею, как он, ходить вверх ногами, – радуясь случаю прихвастнуть, сказал Омрыкай, ловко отрезав у самых губ острым ножом очередной кусочек мяса.

– Ну и что в том толку – ходить вверх ногами? – допытывался Кукэну. – Ни побежать, ни выстрелить в зверя, руки всё время заняты. И непонятно, для чего тогда человеку ноги?

– Это так, для смеху. И чтобы ловкость свою показать.

– Ну, если для смеху… это ещё можно понять, – успокоился Кукэну и снова принялся обрабатывать рёбрышко оленя маленьким ножичком, не оставляя на кости ни крошки мяса.

– Ещё такая смешная весть дошла, что белолицые шаманы не в бубен колотят, а в медный таз, – сказала старуха Екки.

– У русских нет шаманов, – ответил Омрыкай, поглядывая то на мать, то на отца, чтобы определить, довольны ли они его ответами. – У них есть врачи, что значит лечащие люди. Совсем обыкновенные. Нестрашные люди. Трубкой грудь прослушивают…

– Как это? – спросил молодой пастух Татро, сидевший в самом углу полога, как и полагалось гостю его лет. – Что за трубка? Из которой курят?

– Вот такой длины, – показал Омрыкай, вытягивая перед собой руки. – Один конец к груди, другой к уху врача. Приложит и слушает, как бьётся сердце, не хрипит ли что внутри.

– Страшно?

– Да нет же, щекотно. Смех разбирает. Врач тоже смеётся. Шлёпнет меня по спине и говорит: здоров, как моржонок.

– Значит, не страшно, а щекотно, – всё ещё сомневалась Екки.

– У меня нет к ним страха. Нас там ничем не пугают. Я только один раз испугался. – Омрыкай поднял руку, потрогал себя под мышкой. – Положил мне врач вот сюда такую стеклянную палочку и говорит: прижми. Я думал, больно будет, да как закричу…