Белый верх – темный низ

А вот до Великой Октябрьской революции в тюрьму сажали революционеров – за их борьбу против царизма. Вождь революции Ленин тоже сидел в тюрьме и даже оттуда руководил революционной борьбой. Ленин писал «на волю» письма и объяснял в них, что делать. Но письма, которые писали заключенные, просматривались охранкой. Ленин об этом знал и потому сначала писал чернилами обычное письмо: как поживаешь? люблю, скучаю… А потом между строчками обычного письма вписывал молоком совершенно другие слова, связанные с революцией. В хлебном мякише выдавливалась ямка, и в нее наливалось молоко. В эту ямку Ленин макал перо, как в чернильницу. На бумаге молоко высыхало и делалось незаметным. Чтобы прочесть эту запись, бумагу нужно было подержать над огнем. (Надежда Крупская, жена Владимира Ильича, знала об этой конспиративной хитрости вождя пролетариата.) А когда в камере появлялся жандарм, Ленин просто проглатывал свою импровизированную «чернильницу». Вот как ловко он обводил вокруг пальца жандармов…

(Хлеб с молоком. Проглатывал. В тюрьме при царском режиме…)

Дедушка не был преступником. И как Ленин он тоже не был. Его посадили в тюрьму во время «дела врачей», хотя и врачом он не был. А был инженером-железнодорожником. У дедушки было высшее образование, подчеркивала мама. И добавляла, что дедушка много читал. (Это уже трудно было представить…) А посадили дедушку вообще «ни за что». Будто бы он в разговоре с одной своей знакомой сказал, что у Сталина тоже могут быть ошибки. Не бывают, а могут быть.

К тому моменту, когда дедушку арестовали, он уже был инвалидом. Поэтому он сидел в такой специальной тюрьме. Там заключенные плели сеточки. Это была их работа.

Сталин умер – и дедушку выпустили. И он с тех пор плетет сеточки. И всюду с ними ходит. И если ему нечего в сеточку положить, он просто носит ее в кармане…

– Ве-ве-ве-ве…

Мама всегда понимала, что дедушка говорит. Она напрягалась, морщилась, подавалась вперед, отклонялась. Переспрашивала:

– Что?

Но в конце концов понимала.

Даже тогда, когда дедушка звонил по телефону.

Я с какого-то времени научилась распознавать, что звонит именно дедушка: сначала в трубке раздавались какие-то звуки, а потом воцарялось молчание. И я понимала, что на другом конце провода – дедушка, и звала:

– Мам! Кажется, дедушка!

Мама кричала в трубку (слышал дедушка тоже плохо, он носил слуховой аппарат):

– Папа! Ты меня слышишь?.. Что?.. Повтори, не понимаю!.. Что? А-а… Да, хорошо. Хорошо! Все хорошо! А как ты себя чувствуешь? Как чувствуешь? Как самочувствие?..

Я же не понимала ни слова. Правда, от меня и не требовалось слишком много. Когда дедушка приезжал, нужно было какое-то время постоять рядом с мамой, чтобы она могла показать меня дедушке:

– Вот, Мариночка…

– Ве-ве-ве-ве-ве…

– Да, подросла, – и мама подталкивала меня к дедушке.

Он прижимал меня к себе свободной от палки рукой и зарывался губами и носом в мою макушку. Я терпела. Меня отпускали довольно быстро. Можно было считать, что я выполнила свой долг.

Иногда, очень редко, мы с мамой ездили к дедушке в гости. «В ужасную даль надо было ехать», – как говорила мама: до метро, на метро, с пересадкой, потом еще и автобусом. «Дорога высасывала все силы».

Комната дедушки и тети Жени, дедушкиной жены, напоминала тесный узкий пенал— «тесную вытянутую коробку». Когда мы приезжали, нас усаживали за стол. Сесть еще полбеды, но выйти из-за стола представлялось почти неразрешимой проблемой. Хотя куда выйти-то? В общем, надо было сидеть. Мама пыталась разговаривать с дедушкой. В присутствии тети Жени это было еще труднее: тетя Женя встревала, грубовато шутила, перебивала маму и отвечала за дедушку. Потом спохватывалась, что надо нас чем-то угостить. Мама (в кои-то веки) не настаивала, чтобы мы ели. Тете Жене она говорила: «Ничего-ничего, мы просто попьем чайку». Тетя Женя радостно-суетливо «собирала на стол» то, из чего можно пить: какие-то дряхлые кружки, чашки без ручек. Мама пыталась поставить передо мной ту, которая выглядела более безопасно. Дома мы пили из эмалированных кружек. И ели из эмалированных мисок (алюминиевую посуду мама считала негигиеничной). Но за стеклом в серванте у нас стоял чайный сервиз. Его извлекали оттуда в честь прихода гостей. Сервиз являл собой непоследовательное отношение мамы к «богатству». Иногда ей хотелось, чтобы у нас все было «как у людей». И она беспокоилась, «богато» ли выглядит «стол».

А тетю Женю это не беспокоило. И когда она вслед за чашками извлекала из шкафа «сладенькое к чаю», мама просто не знала, что делать. Ей, с одной стороны, приходилось скрывать свой ужас от тети Жени, с другой стороны, она пыталась отобрать у меня заплесневелый пряник. Я же делала вид, что не понимаю маминых намеков. Я хотела извлечь из этой скучнейшей поездки хоть какую-нибудь пользу. Правда, пряник оказывал мне жесткое сопротивление. Возраст пряника не позволял смягчить его естество даже с помощью кипятка…

Но мы редко ездили к дедушке. Раза три за все время. Ну, может, четыре раза.