Белый ветер

— Товарищ гвардии майор, вы сами знаете, ведь не десантное училище. Правда, я до армии в ДОСААФ кое-чего поднабрался. Ну какой авторитет у офицера может быть, если он прыгать не умеет? Разрешите мне прыгать как можно чаще.

— Ну, авторитет, положим, не только этим завоевывается, — заметил Субботин, его светлые глаза улыбались. — Но резон в твоей просьбе есть. Постараемся устроить.

Поначалу ничего не получалось. Засасывала повседневная текучка. Впервые после прибытия в гарнизон Левашову удалось прыгнуть с перворазниками, недавно призванными. Волновался он страшно. Еще бы, прыгали-то не только перворазники, но и опытные солдаты, да и среди призывников лишь у немногих не было на счету прыжков. Большинство до службы занимались в клубах ДОСААФ.

О том, что заместитель командира роты по политчасти новичок в парашютизме, все знали. Солдатам все известно. Поэтому изображать из себя бывалого десантника не имело смысла. Левашов и сам это понимал. Важно было другое — показать себя во время прыжка с лучшей стороны.

Кузнецов оказался хорошим психологом. Он посадил Левашова первым — на место, обычно занимаемое уже имеющим немало прыжков десантником. Дальше, как правило, размещались перворазники, вперемежку со старослужащими. Система эта выработалась давно и применялась неизменно. И, поставив Левашова первым, командир роты как бы подчеркивал: прыгал не прыгал, но его заместитель по политчасти в чьей-то подсказке не нуждается. Не сел в этот самолет и сам Кузнецов, пусть не думают, что он хочет последить, как впервые прыгнет Левашов, и без того уверен, что все будет в порядке.

Уже потом Левашов осознал, каким трудным был для него этот первый десантный прыжок. Инстинкт есть инстинкт. Но именно потому, что главное внимание его было занято тем, чтобы как следует выглядеть, чтобы старослужащие, которые летят с ним (и наверняка потом расскажут обо всем другим), не могли потом иронизировать, он не испытывал никакой робости перед прыжком. Ни секунды не промедлил и даже сумел подмигнуть выпускающему.

В тот день ему разрешили прыгнуть еще… И он понял, что в глазах гвардейцев прошел испытание, всеми был безоговорочно признан своим, командиром-десантником. А потом повезло. Рота почти весь май провела возле парашютодрома, где тренировались спортсмены, и ему разрешили прыгать.

Вот тогда-то он совершил прыжки на лес, на воду, даже один ночной. Научился уверенно управлять стропами. Он считал, что парашютная подготовка — самое слабое место в его офицерском образовании, поэтому не только прыгал, но и анализировал свои прыжки, советовался с самыми опытными офицерами, замучив их бесконечными вопросами. Он читал все книги и инструкции, по множеству раз укладывал парашют, ходил на все тренировочные занятия, половину свободного времени проводил на тренажерах.

А однажды произошел случай, редкий и необычный в жизни воинов-десантников, окончательно и безоговорочно утвердивший Левашова в глазах солдат как мастера парашютного дела, хотя официально он такового титула не имел. Случай этот заставил всех заговорить о Левашове, и, наверное, подвернись газетчик, сделал бы его героем первополосной корреспонденции.

Это произошло во время учебных прыжков.

С бескрайнего синего неба на бескрайнее зеленое поле сыпал белый парашютный снег. Урча, неутомимо поднимались в воздух пузатые, тупорылые самолетики, сделав плавный круг, выплескивали свой живой груз и вновь торопились к земле, оставив в небесах неторопливо спускавшихся десантников.

Левашов уже совершил один прыжок и готовился к другому. Он испытывал в такие минуты какую-то ненасытную жадность к прыжкам, словно человек, отпивший воды из фляги и торопившийся глотнуть еще, пока флягу не отобрали.

Он старался прыгнуть два, а если удастся, и три раза. Не останови его, он, наверное, прыгал бы до самого вечера.

Пройдя проверку на линии ПДС, Левашов торопливо взобрался вместе с другими десантниками в самолет, продолжавший нетерпеливо рокотать мотором и радостно рванувшийся вперед, как только захлопнулась дверь.

Самолет быстро набрал высоту, сделал вираж. Бортмеханик привычно и утомленно открыл дверь: устанешь тут, одно и то же десятый раз за день, — и отодвинулся в сторону. Левашов, не закрывая глаз, решительно шагнул в пустоту. Рывок, парашют раскрылся, и наступило самое приятное мгновение — чудесное, неторопливое парение, когда так красива земля, открывшаяся тебе до самого утопающего в сиреневой дымке горизонта, когда так четко и чисто доносятся немногие звуки — тарахтение самолетного мотора, дальний низкий гул электрички, чей-то звонкий крик внизу, легкий шелест ветра… Счастливым взглядом он обвел поле, и дальние леса, и совсем скрытый за горизонтом городок, поднял глаза к слепящему небу, к его синеве, к редким курчавым облакам. И вздрогнул…

Прямо на него стремительно и неотвратимо падало сверху что-то черное, кувыркающееся, с каждой долей секунды увеличивающееся на глазах.