Белый жеребец

Он и сам был доволен и покоен, он вновь ощутил себя молодым, как восемь лет назад, когда они приехали сюда впервые и когда зарождалось их чувство. «Разница лишь та, что я стал несколько опытнее в этих делах, — подумал он с оттенком горькой иронии. — Да. Опыта у меня больше. Намного больше. Пожалуй, даже чересчур много после всего, что произошло между нами и что уже невозможно вычеркнуть из жизни. Раньше я никогда о таком не думал», — пришло ему в голову. Тогда, после первых ссор, пожалуй, примирения приносили покой и истинную радость. Но потом этих примирений стало слишком много, а в ссорах перегорало все доброе, соединявшее их. «Милые бранятся — только тешатся». Если б это было правдой… Он испугался своих мыслей, попытался прогнать их, но они не уходили.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Я все еще люблю тебя, — повторил он, пытаясь заглушить беспокоившие его мысли. Сейчас он должен быть доволен, черт побери, раз они опять помирились. Они снова вместе. И кажется, он опять дал ей ощущение счастья. Ну конечно, теперь опять все в порядке.

В эту ночь она не ушла к себе, осталась с ним. Уснула, свернувшись калачиком и прижавшись к нему, от ее тела исходило приятное, спокойное тепло. Немного погодя уснул и Буров.

Ему приснилось, что они с Машей на вечере в ресторане гостиницы «Лена». На ней красивое синее платье, отделанное кружевом, она в нем просто прелестна. Это платье Буров купил в первую годовщину свадьбы. Но во сне все перемешалось: он увидел и людей, с которыми познакомился намного позднее, к ним подошел Лаптев, который погиб несколько лет назад, почему-то он тоже был тут. Он немного постоял с ними — на нем был наглаженный темно-серый костюм в полоску и белая нейлоновая рубашка, которая оттеняла его смуглое лицо со слегка раскосыми глазами, — и улыбнулся Саше. «Разрешаешь?» И увел Машу танцевать. Она была выше Лаптева почти на голову.

В этот момент Саша повернулся, Маша тоже пошевелилась во сне, он проснулся — но перед его глазами Лаптев стоял как живой.

Саше вспомнилось то раннее утро, когда они с Лаптевым отправились на гору неподалеку от Индигирки — у этой горы была продолговатая, как бы сглаженная вершина. Лаптев был геолог, пожалуй самый талантливый геолог из всех, кого Буров знал (в той экспедиции и геологи и топографы жили одним лагерем). Поднимались долго и трудно, по мере того как солнце начинало припекать, рюкзаки становились тяжелее, усталость сильнее. Пот лил градом. Уже близка была цель — «темя» горы, пониже которого тянулось плато с островками вереска и всевозможных ползучих кустарников. За плато возвышалась другая гора, повыше. Саша оглядывал долину между горами и вдруг заметил стадо диких оленей, поднимавшихся в гору. Животные бежали, сбившись в беспокойную кучу, беспрестанно вскидывая головы, и лес рогов, приближавшийся к Саше и Лаптеву, походил на плавучий движущийся остров, поросший сухим кустарником с торчащими сучьями. И тут Лаптев заметил быстро растущую тень, которая напоминала облако мельчайших серых капель. Лаптев забеспокоился.

— Надо уходить, Саша, — сказал он. — Скорей уходить!

Но было поздно. Туча оводов напала на оленей, и затравленные животные мчались вверх, в горы, чтобы спастись от страшной боли. Оводы прокусывали кожу животных в самых чувствительных местах и откладывали яички в живые ткани.

Насекомых привлек запах человеческого пота. Саша и Лаптев не успевали отмахиваться. Живое, гудящее облако буквально облепило их. Оводы уже не напоминали маленькие серые капельки, они жалили беспощадно, как шершни. Через минуту Саша и Лаптев, не выдержав, сбросили рюкзаки и попытались спастись бегством. Но жалящее облако не отставало; друзья мчались вниз, задыхаясь, до рези в легких. Пот лил с них ручьем, и оводы, казалось, совсем взбесились. Из последних сил добежали друзья до воды и бросились в нее с головой. Оводы разлетелись не скоро.

Тело у Саши и Лаптева горело от зуда, ноги были исцарапаны, опухли и болели, суставы были словно вывернуты: спустившись с горы, друзья изрядный кусок пробежали по болотистой тундре, не разбирая, где трава, где кочки. Когда опасность миновала и они вернулись в лагерь, а медсестра Таня (девушка Лаптева) протерла их спиртом, они взглянули друг на друга и расхохотались. Царапины и ссадины, протертые спиртом, болели немилосердно, глаза отекли, так что они едва могли смотреть. А немного погодя Лаптев сказал: «Давай, Саша, отправимся под вечер. Когда солнце начнет припекать, мы уже доберемся до вершины».

Буров снова засыпал, мысли смешались.

Вот они с Машей, искупавшись, лежат в траве у маленького озерка за юртой. Трава еще зеленая, синеют колокольчики, желтеет дикий мак, какого Маша еще никогда не видела. Она только что приехала на Север. Маша держит в руке цветок; с другой стороны озерка с топотом подбегают к берегу лошади и начинают пить. Маша, подняв голову, долго смотрит на них. И удивляется, почему они все белые и серые, ни одной темной. А он объясняет ей, что на Севере у большинства животных и птиц белая окраска: белый цвет лучше сохраняет тепло.