Бен-Гур

— Ты жил в Риме. Представь, что эти вещи повторят для известных тебе ушей. Ага! Ты изменил цвет.

Бен-Гур отпрянул, как человек, намеревавшийся поиграть с котенком и наткнувшийся на тигрицу, а она продолжала:

— Ты знаком со двором и знаешь господина Сежануса. До пустим, ему скажут — с доказательствами или без, — что тот же еврей — богатейший человек на Востоке… нет, во всей империи. Рыбы Тибра растолстеют, не копаясь в иле, не так ли? А пока они будут обедать — ха! Сын Гура — какие прекрасные представления пойдут в цирке! Развлекать римский народ — тонкое искусство, добывать деньги для этого — тоже искусство и еще более тонкое, а владел ли им кто лучше господина Сежануса?

Бен-Гур был ошеломлен, но нередко, когда все другие способности отказываются повиноваться, память выполняет свою службу с поразительной верностью. Сейчас она нарисовала сцену в пустыне по дороге к Иордану, и он вспомнил свою мысль о предательстве Эсфири, а это, в свою очередь, вернуло способность думать, и он сказал спокойно, как мог:

— Чтобы доставить тебе удовольствие, дочь Египта, признаю, что интрига удалась — я в твоей власти. Быть может, тебе будет приятно услышать и то, что на пощаду я не рассчитываю. Я мог бы убить тебя, но ты — женщина. Что ж, хоть Рим — известный охотник на людей, я буду нелегкой добычей, потому что в сердце пустыни ярость копий не меньше ярости песков, а непокоренные парфяне не враги пустыне. Ты поставила меня в трудное положение, ты долго дурачила меня, но одно ты должна для меня сделать: скажи, кто открыл тебе мои тайны? В бегстве или в плену, даже умирая, я найду облегчение, прокляв предателя. Кто рассказал тебе все, что ты знаешь обо мне?

Искусство это было или искренность, но лицо египтянки отразило сострадание.

— В моей стране, сын Гура, — сказала она, — есть мастера, создающие картины, собирая после шторма разноцветные раковины и выкладывая их осколки на мраморных плитах. Не видишь ли ты в этом способе намек на то, как разгадываются чужие тайны? У одного я нашла пригоршню мелких деталей, у другого — еще пригоршню, потом сложила их вместе — и была счастлива, как только может быть женщина, получившая власть над жизнью и состоянием мужчины, которого… — она топнула, отвернулась, будто желая скрыть некое чувство, и с выражением почти болезненной решимости закончила: — С которым не знает, что сделать теперь.

— Нет, этого недостаточно, — возразил Бен-Гур, не тронутый игрой, — недостаточно. Завтра ты решишь, что делать со мной. Я могу умереть.

— Верно, — быстро и с нажимом подтвердила она. — Кое-что я услышала от шейха Ильдерима, когда он возлежал с моим отцом в Пальмовом Саду. Ночь была тихой, а стены шатра — плохой защитой от ушей, интересующихся… полетом жуков.

Она презрительно улыбнулась и продолжала.

— Кое-что еще — осколки раковин для картины — я узнала от…

— Кого?

— Сына Гура.

— И больше никого?

— Нет, больше никого.

Бен-Гур облегченно вздохнул и сказан почти весело:

— Не смею более томить господина Сежануса ожиданием встречи с тобой. Еще раз: мир тебе, Египет!

До сих пор он стоял с непокрытой головой, теперь взял висевший на руке платок и, надев, повернулся к выходу. Но египтянка задержала его, порывисто протянув руку.

— Стой.

Он обернулся, но смотрел не на сверкающие перстнями пальцы, а налицо, по которому понял, что главное приберегалось под конец.

— Подожди и поверь мне, сын Гура. Я знаю, почему благородный Аррий избрал тебя своим наследником. Клянусь Исидой, всеми богами Египта клянусь, я содрогаюсь при мысли о том, что ты, такой отважный и великодушный, окажешься в руках безжалостного палача. Часть твоей юности прошла в атриумах великой столицы — подумай, как думаю я, чем будет для тебя жизнь в пустыне. Я жалею тебя, жалею. Если ты сделаешь то, что я скажу, я спасу тебя. И в этом я клянусь священной Исидой!

Молящей интонации немало помогла красота.

— Я почти… почти верю тебе, — сказал Бен-Гур, еще колеблясь, голосом тихим и нетвердым, ибо сомнение боролось с желанием довериться — сомнение, спасшее много жизней и состояний.

— Когда-то у тебя был друг. В детстве. Потом была ссора, и вы стали врагами. Он дурно поступил с тобой. Много лет спустя вы снова встретились в цирке Антиоха.

— Мессала!

— Да, Мессала. Он твой должник. Прости прошлое, прими снова его дружбу, восстанови состояние, потерянное в огромном пари, спаси его. Шесть талантов для тебя ничто — почка, упавшая с дерева, одетого листвой, для него же… Тело его искалечено — если вы встретитесь, он будет смотреть на тебя снизу, распростертый, не в силах подняться. О Бен-Гур, благородный князь, для римлянина его происхождения нищета лишь иное название смерти. Спаси его от нищеты!

Если весь этот поток слов был хитростью, чтобы не дать ему подумать, значит, египтянка либо не знала, либо забыла, что бывают решения, не созревающие из размышлений, а рождающиеся сразу готовыми. Когда она остановилась в ожидании ответа, он увидел за ее плечом лицо Мессалы, и выражало оно не просьбу, не дружелюбие, но все ту же патрицианскую усмешку, и раздражающая надменность его была прежней.