Бен-Гур

Он погладил широкий лоб сильного и красивого коня и перешел через дорогу к двум женщинам. Подходя к ним, он случайно взглянул на фигуру маленькой женщины у белой скалы, стоявшей там, закрыв лицо руками.

– Клянусь Богом, это Амра! – сказал он про себя.

Он ускорил шаги и, пройдя мимо матери и сестры, не узнав их, остановился перед служанкой.

– Амра, – сказал он ей, – Амра, что ты тут делаешь?

Она упала перед ним на колени, плача от радости и страха.

Бедная Амра знала о превращении, претерпеваемом прокаженными, и участвовала в нем всеми своими чувствами. С живым предчувствием Бен-Гур тотчас заметил, что ее присутствие здесь тесно связано с присутствием прокаженных женщин, мимо которых он только что прошел. Он обернулся, когда женщины подымались с колен, и при виде их сердце его замерло и он остолбенел от изумления.

Женщина, которую он видел перед назареянином, стояла со сложенными руками, подняв к небу глаза, полные слез. Одно ее превращение могло быть достаточно сильным сюрпризом, но оно было второстепенной причиной его изумления. Неужели он ошибается? Кто же другой может быть так похож на его мать – на мать, какой она была в тот день, когда римлянин вырвал ее у него. При полной схожести было только одно отличие – волосы этой женщины были седы. А кто около нее, как не Тирса, – дорогая, прекрасная, выросшая и похорошевшая, но во всех других отношениях совершенно сходная с Тирсой, стоявшей с ним у парапета в день происшествия с Гратом! Он считал их уже умершими, и время приучило его к этой потере. Он не переставал их оплакивать, но, как нечто недостижимое, они ускользали из его грез и планов.

Едва веря себе, он положил руку на голову Амры и сказал дрожащим голосом:

– Амра, Амра! Моя матушка!.. Тирса... Скажи, наяву ли я вижу их?

– Поговори с ними, господин, поговори сам! – ответила она.

Он устремился к ним с распростертыми объятиями, крича:

– Матушка! Матушка! Тирса! Я здесь!

Они услышали зов и с криком радости бросились к нему, но вдруг мать остановилась и попятилась назад, почувствовав старую тревогу.

– Стой, Иуда, сын мой, не подходи ближе. Мы нечистые, нечистые!

Слова эти вырвались у нее не по привычке, а скорее от страха, одной из форм материнской любви. Хотя она и исцелилась, но зараза могла передаться ему через одежду. Он же был чужд этого страха. Они были около него, он говорил с ними, слышал их – кто или что могло отнять их теперь у него? В следующую минуту слезы всех троих смешались во взаимных объятьях.

Когда миновала первая минута восторга, мать сказала:

– Не будем неблагодарны в счастье, дети мои, начнем нашу новую жизнь с благодарности Тому, Кому мы всецело обязаны.

Тогда все, не исключая Амры, пали на колени и возблагодарили Бога.

Тирса повторяла слово в слово псалом, произносимый матерью. Бен-Гур делал то же, но не с таким ясным пониманием и не с такой беззаветной верой. Когда все поднялись с колен, он сказал матери:

– В Назарете место рождения этого человека, его называют сыном плотника. Кто же Он?

Глаза ее смотрели на него с прежней нежностью, и она отвечала ему, как ответила и самому назареянину:

– Он – Мессия.

– Откуда же у Него такая сила?

– Мы можем узнать это по делам Его. Слышал ли ты, чтобы Он когда-либо делал зло?

– Нет.

– Это верный признак того, что сила Его от Бога.

Трудно в одну минуту стряхнуть с себя надежду, лелеянную годами, когда она уже сделалась как бы частью нас самих. Хотя Бен-Гур и задавал себе вопрос, способно ли мирское тщеславие делать подобное тому, что делает назареянин, однако закоренелое самолюбие его не сдавалось. Он, как и все люди, судил о Христе по себе. Если бы люди делали наоборот!

Естественно, что мать первая заговорила о житейских вещах.

– Что мы будем делать теперь, сын мой? Куда отправимся?

Бен-Гур, немного опомнившись, заметил, что на его родных не осталось и следа болезни, что прежняя красота их вернулась и тела их, подобно телу Неемана по выходе его из воды, были покрыты кожей, как у маленького ребенка. Сняв с себя верхнюю одежду, он набросил ее на Тирсу.

– Надень ее, – сказал он, улыбаясь. – Посторонние взоры, избегавшие тебя прежде, не будут оскорблять тебя.

При этом обнаружился меч, висевший у его пояса.

– Разве теперь война? – озабоченно спросила мать.

– Нет, но может быть необходимость защищать назареянина, – сказал он, избегая говорить всю правду.

– Разве у Него есть враги? Кто они?

– Увы, матушка, у Него есть враги даже помимо римлян.

– Разве Он не еврей, не мирный человек?

– Никогда не было человека более мирного, чем Он, но, по мнению раввинов и учителей, он виновен в тяжком преступлении.

– В каком преступлении?

– По Его мнению, необрезанный язычник так же достоин милости Божьей, как и самый набожный еврей. Он проповедует новую религию.

Мать не сказала ничего, и они отправились под тень дерева у скалы.