Бенджамин Дизраэли

Если Сидония хотел намного большего, то исключительно потому, что этот образ в новой форме выражает старое стремление Дизраэли к власти. Автор наделил Сидонию той самой родословной, которую измыслил для себя самого: его герой — потомок испанских евреев, этих знатных родов, якобы включавших в себя «две трети арагонской аристократии». После инквизиции, когда мнимые предки Дизраэли покинули Испанию, предки Сидонии не уехали и стали conversos[63]. Но в течение трех веков они втайне исповедывали иудаизм и, покинув наконец Испанию во время наполеоновских войн, сразу открыто вернулись к прежней вере. Здесь можно увидеть опасное сближение легенды Сидонии и жизни самого автора: если семейство Сидонии могло на протяжении трех веков притворяться христианами, то, может спросить читатель, разве сам Дизраэли не мог разыгрывать этот фарс в течение тридцати лет? Получалось, будто Дизраэли с усмешкой отказывается от собственного крещения, подталкивая читателя к мысли, что еврей никогда не перестанет быть евреем.

На самом деле, как объясняет Сидония, обращение вообще невозможно, поскольку еврейство — вопрос не религии, а принадлежности к некой расе. «Незамутненному потоку сменяющихся поколений этого европеоидного народа и духу дарованного ему Создателем закона, отделяющего его от других, — пишет Дизраэли, — приписывает Сидония тот факт, что он уже давным-давно не растворился среди тех смешанных народов, которые осмеливаются его преследовать, но сами то и дело вымирают и исчезают, в то время как их жертвы процветают во всей первозданной мощи чистой азиатской расы». Евреи выжили прежде всего из-за своей расовой чистоты, и в ней же — источник их силы. Действительно, поскольку евреи сохраняют чистоту крови, чего не скажешь об англичанах, то происхождение такого еврея, как Сидония, гораздо более знатное, чем у любого английского аристократа. «Несколько веков назад, — язвит Сидония, — англичане были дикарями, покрытыми татуировками». Такая позиция позволяет Дизраэли всласть поиздеваться над английской знатью: «Чистая раса с первоклассной организацией — вот аристократия от природы. Ее превосходство — непреложный факт, оно не рождено воображением, не сводится к ритуалу, придуманному поэтами и выставленному напоказ лживыми крикунами, но явлено в физических преимуществах, в мощи его ничем не нарушенного своеобразия».

Подобные пассажи проясняют, почему Дизраэли счел столь полезным для себя создать в воображении такое alter ego[64], как Сидония. По существу, это был акт отмщения, ответный выпад его уязвленной гордости против того общества, которое смотрит на него сверху вниз и препятствует его планам. С молодых лет — и это видно из его романов — гордость не давала Дизраэли покоя. Он стремился продемонстрировать свое превосходство сначала соученикам, затем соотечественникам; он ощущал в себе великие дарования и «страстно мечтал» о возможности их проявить. Но при этом всю свою жизнь, как он писал Пилю, ему приходилось противостоять «буре ненависти и злобы политических противников». И если еврейство Дизраэли было не единственной причиной этой ненависти, то почти всегда становилось одной из таковых. От мальчишек, вопящих Вивиану Грею «Долой чужака!», до шутников из «Панча», которые приписывали Дизраэли произношение оборванца из Ист-Энда, и вплоть до конца жизни его еврейство неизменно служило поводом для оскорблений. Дизраэли тщательно скрывал, насколько уязвлен этой травлей, и в ответ напускал на себя вид превосходства, что в свою очередь становилось вызовом.

Однако создавая образ Сидонии, он мог себе позволить все. У этого еврея, который превосходил по знатности аристократов из партии тори, а по богатству финансовых воротил из партии вигов, не было нужды бороться за власть в парламенте, поскольку его могущество превышало власть любого парламента. Но главное — этого еврея было невозможно оскорбить. «Сидония был как раз тем человеком, которого с радостью бы приняли в наших кругах, — пишет Дизраэли. — Его огромное состояние, несравненное знание общества, ясный деятельный ум, строгая простота манер, он откровенен, но не позволяет себе фамильярность и не терпит фамильярности по отношению к себе, он любит охоту <…> все эти качества высоко ценятся и вызывают восхищение в английском обществе, а потому мы не погрешим против истины, утверждая, что мало кто имел в этом обществе больший успех, чем Сидония, и уж точно никто не оставался до такой степени неразгаданным».