Бенедиктов

Но дорогой нашему писателю «упоительный шум», риторический каскад, от этой простой правды своими словесными водами увлекает его, жертву слова, жертву громкого звука, в царство безвкусия и внутренней пустоты. Бенедиктов точит балясы, играет на омонимах и несуразных гиперболах и, главное, злоупотребляет своею властью – властью поэта все оживотворять и олицетворять. Он придает жизнь тому, что жизни не достойно, и оттого, в нестерпимой детальности своих персонификаций, терпит заслуженное крушение. Он может уверять нас, что под ножкой тоскующей красавицы томится, влюбленно изнывает паркет. У него отсутствует, говоря словами Ницше, «пафос дистанции», чувство меры и расстояния. Он насильственно сближает далекое, и от этого далекое становится только еще дальше. У него нет уважения, пиэтета к великому; фамильярный со всем, он не сознает разницы между важным и мелким. Восприятие сходства у него не поправляется восприятием различия.

В странности своих непочтительных ассоциаций он нашептывает любимой женщине, что лучше всяких шкаликов и плошек, лучше иллюминации – ее глаза, «две лишь лампады прекрасные с чистым елеем любви»; он утешает мельника, что «крест» его мельницы, это – его «орден»; звезду, глядящую в окно, «небесную странницу», которая кажется близкой, но на самом деле убегает от его протянутой руки, он сравнивает с «кокеткой, женщиной, обманщицей, плутовкой»; облако он уподобляет подушке, «новорожденная» земля «округлила свой детский вид и запеленалась водным паром», искусство «стало пятой на грудь природы», и когда он видит пару, танцующую вальс, то это наводит его на мысль, что «Коперника система торжествует» и что «все в пределах естества – вечный вальс». О таврической природе, ее унижая, он говорит, что она празднует бал: «Здесь мороженого чаша для гостей припасена» (чатырдагские ледники)…

Не благоговейный служитель в храме искусства, священник, не знающий трепета перед собственным божеством, мещанин в поэзии, которую он называет «поэзии заносчивая блажь», он охотно в покорные ему звонкие стихи облекает и пошлое. Ему остался чужд дух собственного завета: «Не трать же, о поэт, священного железа на гвозди эпиграмм». При всяком удобном и, чаще, неудобном поводе, «гремя литаврами и бубнами созвучий», он профанирует поэзию; ему свойственна вульгаризация красоты. Такой любитель звезд, поэт-астроном, он не стесняется сказать, что «созвездья люстр горят на зависть небесам», – точно небеса похожи на Бенедиктова, точно и они способны удивляться и умиляться малому…

Слишком доступное воображение его всегда настроено вдобавок еще на какой-то неприятно влюбчивый, даже похотливый лад. Фантазия его наполнена картинами непристойными: у него есть фетишизм женского тела, женской груди. Эротическая греза, оттеняя, вероятно, отсутствие реальности, возбуждена у него. Не то чтобы его отличала свободная и молодая чувственность, язычески бесстыдная, как он сам говорит, «назло стыдливости тщедушной и добродетели сухой», нет, в его помыслах точно царят неосуществленные позы… Комплименты его пошлы, детали его любовных стихотворений оскорбительны. Даже когда он смотрит на пожар, то, безвкусно и незаконно олицетворяя его, он рисует себе такую ситуацию, что «младенец-пламя пошел вольным юношей гулять и жадной грудью прильнул сладострастно» к «млеющим грудам роскошного здания», «влажным лобзаньем целуются с озером весла», – везде мерещится ему грубая физиология любви. Его знаменитые «Кудри», которые ему хочется «навивать на пальцы, поцелуем прижигать, путать негой, мять любовью», являются лишь одним из бесчисленных проявлений его неприятного сладострастия его бесчисленных славословий во имя «неги» («неги шелковая нить», «неги жаркий пух»).

Теоретическое сладострастие не могло, конечно, заглушить в нем естественно человеческой неудовлетворенности, и часто сквозь фанфары его стихов слышится нота печали и безрадостного одиночества или чистая нежность к молодой девушке, ко всей этой молодости, которая входит в жизнь, когда он из нее выходит: «Вы все туда я оттуда»… Он чувствует «грабеж годов, времен разбой»; в осеннюю пору жизни, в ту осень, которой «поверит ли весна?», он знает «сердечной музыки мучительную гамму» и «в жизни злую эпиграмму на все прекрасное прочел». И, распространяя свою печаль на весь мир, он жалуется:

Все так же льется слез природы
Неистощимая река.