Бенефис

— Согласен. Я с вами согласен. Какой из меня пока еще режиссер? Без минимального опыта. Даже без диплома. У меня еще не может быть своей окончательной, выработанной опытом режиссерской концепции (ну что я так долго и нудно распространяюсь, ведь просят только сказать «да», что тут разглагольствовать о концепциях — ну и словечко же! — достаточно вместо всего этого бросить это «да», ну пусть еще какая-то там актриса, но ведь и Наталя Верховец; вы же говорите — воля моя, ну и поработаю с обеими), — так что, если у меня даже есть концепция, права на ее провозглашение вы мне не дадите.

Марковский видел, что его почти не слушают, речь ведь идет только о формальном согласии, ведь все решено, ему надо было лишь кивнуть — «да», от него ждали только этого, все наперед ясно и не требует обсуждения, ему дают право на разговор, чтобы не унизить его достоинство, а о концепциях дискутировать времени нет, его терпят только из вежливости.

Директор кивает головой. Что это означает? Очевидно, пора кончать беседу.

— Но я имею право, — продолжает будто помимо своей воли Марковский.

— Разумеется, имеете, — соглашается и. о.

— …Право по крайней мере придерживаться взглядов тех или иных известных и признанных режиссеров, которые были моими учителями, и я хочу сказать, что считаю, как и многие из них (кажется, я совсем запутался, они меня совершенно не понимают, черт побери!), что два состава актеров в спектакле — это вне пределов моего понимания искусства, я вижу только одну возможность решить спектакль и только с одним составом… точнее, только с одной актрисой в роли главной героини; одна, а не две. Иначе спектакля не будет, я, быть может, принял бы ваше предложение, но не в состоянии сделать это.

Удивительно — с ним согласились! Иван не надеялся, что убедит их, ему же не хватило аргументов и красноречия, и все же с ним согласились, непонятно — гипноз, что ли? — смеялся Иван, пребывая в согласии с миром, хотя это, конечно, вовсе не означало, что он пребывал в согласии с самим собой, — репетиции пока что шли вяло, он все время боялся сбиться на ученичество или на излишнее сверхмерное экспериментаторство, боялся своей и актерской неопытности, хотя, с другой стороны, если не высокого таланта, то отваги, как оказалось, хватало и им, и ему.

Спектакль, который рождался в театре сейчас, отличался от наивных первоначальных замыслов Ивана. Выразительность, окончательность и завершенность появлялись только теперь, когда он знал актеров, с которыми предстояло работать, когда нашел Беатриче — Наталю. Но все выглядело несоразмерным. Иван был недоволен актерами, а ведь должен был верить в них. Приходилось давить на актеров и в то же время считаться с их возможностями. Памятуя, чему научился в институте, следовало в то же время забывать школьные истины. Он имел право доверять собственной интуиции — и должен был заботиться о логике сценической правды, разрешать актерам импровизировать, но и не давать им полной свободы, не выпускать власть из своих рук. Актеры внимательно приглядывались к нему, трудно было работать под этими придирчивыми, ироничными и выжидающими — ну, ну, покажи, на что способен, тут Родос, тут прыгай! — взглядами. Он знал и то, что они хотят ему поверить, хотят найти в нем поводыря, который поможет им совершить хорошее дело. Но ни заигрывать, ни становиться с ними на одну плоскость нельзя было. Они почти все оказались его ровесниками, и это помогало, но в то же время и мешало. Легко было сделать их своими единомышленниками, но так же легко было и дойти до панибратства. Во всем была неимоверная двойственность, единение разного и несовместимого. Выученное, взятое из книг и у педагогов, навязчивые цитаты, как рецепты, и чужие мысли в процессе работы обрастали его собственным — подчас горьким — опытом. И надо было либо окончательно принять добытое этим опытом, либо отказаться от всего, что не входило в плоть практики. Чужое переплеталось со своим, становилось близким, но, избегая чужого, боясь плагиата, он в то же время нуждался в поддержке, опирался на уже известное — иначе как же прийти к открытию? На голом, пустом, пустынном, неорошенном грунте разве может что-нибудь вырасти? Все мы, в сущности, взбираемся вверх, стоя на плечах друг у друга.

И вот три дня назад, после репетиции, Наталя Верховец подошла к нему и показала короткий текст на листе бумаги:

— Вот, вас я предупреждаю заранее. Как особу наиболее заинтересованную. Чтобы потом не возникло разговоров про удар в спину… или там камень за пазухой — так, кажется, это у вас называют…

Прочитав ее заявление об увольнении по собственному желанию, Иван повертел бумажку в руках, бессмысленно глянул сквозь нее на свет, словно ища водяных знаков.

— Разыгрываете? До первого апреля вроде еще далеко.

Ничего лучшего он выдумать не мог, напрасно пытаясь прикрыть глупыми шутками свое удивление и растерянность.