Бенефис

Обед, как и комплименты, автор подал заранее, до премьеры (хотя и после ничто не мешало). Уже в одном этом кто-нибудь другой мог бы увидеть дурной знак. Театр — бесчисленное скопление несусветных суеверий. Нельзя до премьеры пить за ее успех, нельзя уронить на пол переписанную роль, а если это, упаси боже, случится, надо потоптать ее ногами, нельзя лузгать семечки в помещении театра (речь, разумеется, не о правилах культурного поведения, а о том, что по этой причине не будут распроданы билеты и аншлага в театре не видать) — ну и множество еще всяких смешных глупостей. Если им верить, то в нашем театре, должно быть, кто-то злобно и тайком грызет семечки чуть не каждый день.

Автор «Оптимального варианта» оказался не суеверным, обед состоялся до премьеры. В филиале ресторана «Турист», где висит табличка: «Гардеробом пользоваться обязательно», — нам выдали экспресс-обед, потому что как раз тогда обслуживали туристов и фирменных блюд в связи с этим предложить не могли. При авторе неотступно находился его приятель, какой-то заезжий художник; включаясь в разговор, он всякий раз предупреждал: расскажу вам коротко, — и после этого неумолчно распространялся о летающих тарелках, гипнозе, о каких-то доныне не исследованных излучениях, которые будто бы посылает в пространство человеческий мозг, и снова — гипноз, гипноз, гипноз… Похоже было, что он намерен нас всех загипнотизировать.

Говорили, как трудно писать и ставить пьесы, драматургия, подчеркивали те, кто провозглашал тосты, — высший жанр литературы, так что все, что из этого следует, вполне понятно; вспоминаю еще несмешные, дурацкие анекдоты; наш художник допытывался у «гипнотизера»: «Пузырьков? Хм… Семенюк? Не знаю. Ученик Пузырькова? Способный, говорите? Не знаю. Кто, я? Мой учитель по институту — Герман. Гер-ман. Ну кто же не знает Германа!» «Стоило послушать, как он произносил: «Пузырькооов». На спадающей интонации. Губы надувались, сплевывали это слово «Пузырьков» или даже выпускали из него воздух, как из воздушного шарика. А вот Герман — это Герман. Одно слово — и довольно.

От обеда и от чрезмерного дружеского, мягкого рукопожатия драматурга (видно, он уже предвидел и премьеру с овацией, и признание, и хорошую прессу — не то что чудак Маркуша), меня чуть поташнивало, дешевая болтовня, обед и драматург не пошли мне на пользу, как позже театру не добавил доброй славы поставленный на сцене «Оптимальный вариант». Впрочем, не я же его ставил. Обед, как и спектакль, состоялся не по моей вине.

Из приглашенных членов худсовета без уважительной причины не пришла на обед наша премудрая Олександра Ивановна, но это ее дело — не хотела, ну и не пришла. Видно, решила подчеркнуть, что умывает руки. За пьесу проголосовала, чтоб ее приняли в репертуар, а обедать осталась дома. Или в другой компании. К этому я уже и в самом деле непричастен.

Зато вот к юбилею Олександры Ивановны — тут уж я должен быть причастен, это моя прямая обязанность и большая забота, ведь здесь абсолютно все на моей шее — от рекламы до банкета, и сейчас мне надлежит заняться именно юбилеем. Приглашения, места в зале — тоже моя забота: дирекция — дирекцией, а завлит — завлитом, поистине, круг моих обязанностей достигает космических далей.

Поговорили. Пошутили малость, отдохнули. Без разрядки нельзя, и так света белого не видишь за этими театральными проблемами. При всем моем ироническом отношении к актерам я их все-таки понимаю и люблю.

Никто лучше меня не знает, как театр нуждается в словесном утверждении. Режиссеры могут сколько угодно настаивать на своих разнообразных теориях, но театр как начинается со слова (я не исключаю при этом действия), так нуждается и в утверждении словом. Актеров ведь мучает, что их искусство скоропреходяще. Вроде бы от недолговечности его во времени они и сами становятся еще более скоропреходящи. Как мотыльки, что не успевают даже опалить крылышки. Исчезают, не коснувшись истинного огня. Им хочется остаться в истории. Из маленькой газетной заметки перейти в большую историю. Когда я шел на работу в театр, то как раз в этом и видел одну из своих задач: закрепить театр во времени. Театру нужен летописец, и это моя самая большая забота.

Сколько бы у меня ни было к актерам претензий, упреков — они ко мне не прислушиваются. Они требуют только похвал, а не подлинного анализа своей работы. Считают, что никто не способен постичь высокий смысл их творчества. Похвала их радует, хотя они смеются над ней так же, как и над критикой. Но больнее всего для них молчание. Если об их работе не пишут, не говорят, это выглядит так, словно их и нет на свете, словно они и не рождались никогда как актеры. Но я не всегда могу им в этом помочь. «За всех не скажешь, не переболеешь» — это лишь поэтическая метафора. Да и не каждый стоит того, чтоб о нем говорили, болели. В этом и состоит корень проблемы летописца: найти среднее арифметическое, чтобы никого не обидеть. Может быть, я ошибаюсь, но никому не запрещено иметь собственное мнение по этому поводу.