Бенефис

С тех пор как Марковский вышел из репзала на сцену, исполняющий обязанности главного почти не пропускает их репетиций. Сидит у Маркуши за спиной, и нельзя понять, то ли приглядывается к актерам, то ли пытается сбить с панталыку режиссера. Сперва он делал Маркуше замечания наедине, а вот уже несколько раз останавливает репетицию и давай по ходу исправлять, показывать и советовать. Невооруженным и даже непрофессиональным глазом видно, что все это не из Маркушиного спектакля, совершенно другая стилистика, другой ритм, актеры теряются, утрачивают ориентацию, не ощущают партнеров. Вчера Метелица даже изменил самый рисунок роли — и прямо-таки растерялся, замолчал, стоит и смотрит на Марковского, ждет его слова. А тот таким тоном — ух, думаю, ну и тон, холодный как лед, — равнодушным и спокойным тоном говорит: продолжайте, продолжайте, что вы остановились, мы ведь на предыдущей репетиции обо всем условились — так и играйте эту сцену. И даже не обернулся на исполняющего обязанности.

Моя хата пока еще с краю, давать советы ни и. о., ни Марковскому я не считаю нужным, и все же интересно: неужели и. о. и в самом деле не осознает, что его вмешательство ведет к развалу спектакля, или он делает это сознательно, с определенной целью? Вот была бы нелепость! Что ж, недалеко и до просмотра на худсовете, поглядим, чем закончится их поединок. По крайней мере, какое-то движение в театре, какая-то конфликтная ситуация — есть за чем понаблюдать. Жалею, что не вел записи репетиций Марковского. Сейчас видно, что в них немало оригинального. Взять хоть его манеру общения с актерами, даже если он подглядел ее где-нибудь или перенял (он так увлечен Мильтинисом!), ведь и она стоит внимания.

Несколько дней назад у Маркуши возникла очередная идея: пригласить на премьеру автора пьесы, литовского драматурга Юозаса Грушаса. Это, конечно, только фантазия, ничего из этого не выйдет, дирекция отвечает пока уклончиво, кое-кто посмеивается: мания величия, взбрело в голову дипломнику приглашать такого известного автора в такой безнадежно провинциальный город, чтобы показать спектакль еще неизвестно какого достоинства. Да к тому же дипломный, внеплановый. Актеры, занятые в спектакле, поддерживают Марковского даже в таких абсолютно безнадежных случаях, я бы сказал, что у них — как в футбольной команде, которой посчастливилось заполучить популярного и всеми любимого тренера. Ни с чем больше не могу сравнить их отношения.

Был у нас с Марковским разговорчик — о том самом провинциально сером флере над городом. Он мне начал доказывать, что провинциальность — свойство не самого города, а человеческого духа, что безнадежных мещан-провинциалов ему приходилось встречать и в больших городах, зато в глухих литовских хуторах или в горных селах Прикарпатья он видел удивительно тонких, чистых и мудрых людей. Я сказал ему, что в такой точке зрения нет ничего оригинального, а он тут же мне пояснил, что погоня за оригинальностью — тоже признак провинциализма. Он убежден, что простота свидетельствует о мудрости, и Грушас настолько интеллигентно прост (это термин Маркуши), что наверняка не погнушался бы приглашением и приехал в маленький город. Грушас совсем не тот человек, которому нужны гром фанфар и столичные масштабы, — его интересуют масштабы человеческой души, потому что Юозас (это он как о своем знакомом), Юозас любит людей, а не себя. И, точно он ожидал этого разговора, повытаскивал из карманов какие-то бумаги, газетные вырезки, выдранные из журналов страницы, и наконец нашарил что хотел: статью о Грушасе, где речь шла также и о периферии. Я внимательно прочитал — там говорилось что-то, о чем сегодня идет речь, как о новинке или открытии в столице, давно уже встречалось на периферии и (вот оно, главное для Ивана Марковского) в чудесной пьесе Юозаса Грушаса — той самой Маркушиной пьесе «Любовь, джаз и черт» — есть проблемы, близкие тем, какие ставят и решают драматурги «новой волны». «И опять-таки, — писал автор статьи, — приходится только жалеть, что такие пьесы пришли к всесоюзному читателю с запозданием». Грушас долго ждал постановки своих пьес — чуть ли не три десятка лет. «Видишь, — сказал Иван, — это и есть непровинциальность духа. Конечно, искусство — не марафон, видно, Грушаса поняли только теперь, а он не спешил доказывать на словах свою ценность, он просто писал».