Бенефис_Дьявола

Сколько раз говорили ей, что больше пятнадцати минут в горячей ванне находится нельзя, и вот он результат, подумала она, вытирая себя насухо. Хорошо, что сегодня суббота, родители дома, а то неизвестно ещё, чем бы всё это закончилось. Её не покидало, однако, чувство, что эта воронка была ей очень хорошо знакома, только в другом контексте: ванна – да, только другая, джакузи; полотенце – нет, вместо него… халат с капюшоном, толстый такой, большой; фен… нет, фена не было, но был, кажется, телевизор и… телефон. Да, точно, был телефон, и звонил, кажется, Глеб. Но причем тут вода, спускаемая из ванны?

Светлана приоткрыла дверь, закутавшись в полотенце, впуская в ванную комнату прохладный воздух, который в первую очередь занялся зеркалом: оно постепенно прояснялось, позволяя ей видеть собственное отражение, которое из мутного образа медленно, но верно превращалось в ясный человеческий облик.

Часть вторая

15

Было нестерпимо душно. Лиловые отблески резали глаза, пот катился ручьями по его лбу, щекам, попадая соленой влагой на потрескавшиеся губы, и дальше, к подбородку и шее, смешиваясь затем с общей рыжей массой, вязкой и липкой, в которой всё его тело пребывало, как в коконе. Он мог различить силуэты справа и слева от себя, но смутно, и они его мало интересовали, потому что никак не могли защитить от полыхающего внизу пламени, поддерживающем постоянную температуру жижи, ставшей теперь его вечной средой обитания. И еще его сводила с ума одинокая фигура обнаженной Люцеры, которую он видел всегда, даже когда пот заливал глаза: она возвышалась над ними всеми, монотонно произнося восхваления Хозяину, ни на секунду не прерываясь. В отдельные моменты её облик принимал очертания Вероники, или Светы, или Натальи Викторовны, но суть оставалась неизменной – он знал, что его изображение, отосланное когда-то давным-давно в преисподнюю, теперь нашло его собственную плоть; и то, что осталось в другом мире, было лишь изображением, а его же сущностное Я томилось в вечном огне, восхваляя искусителя. И не было для него ни времени, ни пространства, а лишь только миг, который длился бесконечно.

Глеб с трудом разлепил глаза. За последние три месяца его сон ни разу не поменял ни форму, ни содержание. Огромное количество алкоголя, которое он вливал в себя практически ежедневно в надежде задавить проклятое видение, никак не спасало его от Люцеры, холодной и надменной. Иногда ему казалось, что он больше не проснётся и останется в своём сне, и каждый раз, приходя в себя в предутренние часы, вновь и вновь ощущал мерзкую сухость во рту и одуряющую тяжесть в голове, пульсирующую вместе с учащенным сердцебиением. Приподнимаясь, чтобы протянуть дрожащую руку за бокалом шампанского, дежурившего на тумбочке в изголовье среди вороха галстуков, счетов, носков и маек, он зачастую соскальзывал с черных атласных простыней на пол; его мутило и выворачивало наружу, но рвоты не было, как и не было облегчения, которое она могла принести. Тогда он, пошатываясь, вставал на колени, держась рукой за край массивной кровати, приподнимался на ноги и брёл в темноте к ванной комнате, чтобы поплескать в лицо живительной холодной влагой и снова увидеть в зеркале осунувшееся и почерневшее изображение Глеба Бесчастного.

Вероники теперь не было рядом. В его кровати менялись черные, белые, желтые, мулатки, но не было русских. После своего приезда в Америку два месяца назад он радовался, как ребенок, что наконец-то сбылась мечта идиота, только не в Рио-де-Жанейро, а в Лос-Анджелесе, с шикарной длинноногой блондинкой и кучей кредиток. Но это не принесло ни гражданства, ни даже вида на жительство, и ему приходилось постоянно изворачиваться и платить баснословные гонорары местным адвокатам, чтобы иммиграционные власти не выставили его за пределы страны. Провайдер помогал, чем мог. Ника же оказалась девочкой не промах: уже через две недели она тихо-мирно, пока он валялся в забытьи в их шикарных апартаментах, упорхнула с каким-то денежным хлыщем в Лас-Вегас, где той же ночью обвенчалась, обеспечив себе грин-кард и легальное проживание на территории Штатов, прислав ему сентиментально-циничную открытку.

Пожалуй, ему не хватало её. Он легко бы мог вернуть Нику, разорив при этом мистера Бауэра в пух и прах, и ей бы не оставалось иного пути, как обратно в его постель, но в своём отношении к ней Глеб чувствовал ту же упёртость, что и когда-то в России: она должна была сделать это сама, как сделала это уже однажды.