Бераника. Медвежье счастье

Стеганую перину, заполненную «кармашками» с шелухой, я деревенским хозяйкам тоже продемонстрировала. А Астасье, как моему «полномочному представителю» на селе, и вовсе подарила самую первую, какую сшила.

Да, не на барское ложе такое стелить, но вот Астасьин пожилой свекр, снявший пробу, остался доволен — даже кости, сказал, вроде ломить меньше стало.

Короче, товарообмен и циркуляция хозяйственными идеями у меня с бабами кипела. Вот только одна трудность — приходилось прокрадываться на Астасьин двор как воровке, под покровом темноты. И то я понимала, что долго продолжаться это не сможет, — кому надо, тот выследит. И отчаянно торопилась.

Первый раз меня попытались взять тепленькой в середине сентября. Как раз после заморозков выпал иней и захрустел под двойными подошвами «утепленных», высоких, как ботинки на шнурках, эспадрилий. И черная цепочка моих следов была четко видна на серебряной от почти истаявшего лунного света тропе.

По ней меня и засекли. Наверняка, староста и раньше пытался выспросить баб, в какое время я бываю на селе, но те, не сговариваясь, молчали как партизанки. И вовсе не из одной только женской солидарности. Просто этот козел неприятный решил слухи пустить: дескать, все, что из рук моих вышло, — проклятые вещи, беду несут, несчастье.

В другое время, может, ему бы и поверили. Но тут нашла коса на камень. Старосту все бабы знали как жлоба и взяточника, про то, что меня он ненавидит и за земли арендованные отвечать не хочет, тоже все были в курсе. Те бабы, с которыми я спелась, были крепкие хозяйки, не голытьба легковерная, но и не богатейки, которые один хоровод со старостой водят.

В свое время этот жук навозный многим подгадил. Боялись его, не любили. Открыто воевать никто не решался, а вот исподтишка ужалить — многие случая не упускали.

Короче говоря, полезность моих идей явно перевешивала старостину злобу, а по части слухов не ему с тетками тягаться. Живо контрсплетню в народ пустили, про зависть да грязную душу. Мол, грехов на том много, кто добрых людей боится да очернить пытается.

Понятно, что долго эта битва сплетен не продлится… то есть дураков не сеют и не жнут, они сами родятся. И зла в душах у людей предостаточно. Не «злодейского зла», а мелочного, бытового, раздраженного и завистливого. Пачкучего и липкого, как деготь. И невежества дремучего тоже полно. И страха — как бы чего не вышло худого, моя хата с краю, но все незнакомое и непонятное на всякий случай надо уничтожить. Желательно чужими руками.

Увы, всегда так было. Вон, в мое время, в девяностые годы, после стольких лет «лучшего в мире образования» и дружбы народов, люди в подъезде моей московской квартиры подписи собирали, чтобы выселить семью беженцев откуда-то из южных краев, потому что «да грязь вся от черных, и глаз у них дурной». Тьфу, вспомнить противно…

И здесь такие найдутся рано или поздно. Начнут «добровольно помогать» сильным мира сего, даже не за плату, а по зову души.

Как в воду глядела.

— Ты, барыня, посторожись, — сказала мне в последний раз Астасья, бережно укладывая в мой самодельный заплечный мешок крынку с коровьим маслом и провожая со двора. Она зябко куталась в платок и хмурила густые соломенные брови. — Намедни я Гутьку-побрякушку у нашего плетня видала. Дурна-то дурна баба, а как соседке нагадить — так живо умишком пораскинет. Не ладит она с нашей стороной, здесь-то, почитай, хозяйки справные, не посикушки какие. А эта — глаза завидущие, так и зыркает через забор. Платок, что я по твоему узору из козьей шерсти на шелковой нитке связала, увидела и прямо глаза выпучила, что твоя жаба. Как бы чего худого не вышло.

Я кивнула, благодаря за предупреждение, поудобнее пристроила за плечами мешок и быстрым шагом направилась по проулку в сторону околицы. Сама не знаю, что заставило меня в какой-то момент резко остановиться. Просто ноги вдруг в землю вросли. А потом тело само развернулось на месте и резвым сайгаком скакнуло в сторону, в приоткрытую калитку, через двор, мимо разрывающегося от лая дворового пса на цепи, на будку его, потом на курятник, к заднему забору и — у-у-ух! — спрыгнуло в соседний проулок.

Я тяжело осела под этот самый забор, пытаясь понять: что это было? Словно зверя лесного что спугнуло, и он метнулся, уходя от опасности. Так и я… а мозг просто за инстинктом не успел. Но теперь и он гонит вставать и бежать.

Главное, проулок этот не в ту сторону ведет, не к лесу, а к заболоченному берегу деревенской запруды. Там огороды и заборы вплотную к воде, дальше камыши и илище, по пояс в этой каше далеко не убежать. Но инстинкт упорно тянет меня в ту сторону.

Вот не было печали. Я подобрала подол и со всех ног кинулась туда, куда указывала интуиция. И все равно не успела — едва выскочила на топкий берег, добежала до утлых мостков и стала оглядываться, куда бежать, как откуда-то слева торжествующе заорали:

— Вот она, кур-р-рва мать! Держи ее! Не уйдешь, паскуда!

Глава 32