«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Отклики на это событие не замедлили последовать. Итальянская пресса дружно отметила важность московского дара, хотя сомнения эстетического плана тоже присутствовали. Так, корреспондентка туринской газеты «Стампа» Мария-Лаура Родота сослалась на мнение публики о том, что «памятник довольно страшный, и украсить его могут лишь графитти римских мальчишек, облюбовавших скульптуры Виллы Боргезе для своих упражнений». Что ж, Пушкину и не такое доводилось слышать о своей внешности! Статья кончается предупреждением: «Путин уехал, а Пушкин остался. А вместе с ним и надежда, что с бедной статуей будут хорошо обращаться. Ведь известно, что на Вилле Боргезе по ночам шляется публика с баллончиками краски, которой, к сожалению, до русско-итальянских связей нет никакого дела»[1074].

Итальянское телевидение посвятило репортаж открытию памятника. Его авторы мимоходом высказали опасение, что вышеупомянутые римские мальчишки могут украсть лежащую на скамейке рядом с поэтом его бронзовую шляпу, подобно тому, как мальчишки петербургские время от времени крадут бронзового Чижика на Фонтанке. Впрочем, зачем на нашу северную столицу кивать, когда здесь же в Риме периодически бесследно исчезает деревянная трость, на которую опирается мраморный поэт и пушкинский современник Джоакино Белли, возвышающийся на площади Трастевере (О самом Белли и его памятнике см. первую часть этой книги).

Гораздо более критически отозвался на новый памятник Пушкину итальянский писатель и историк русской культуры Агостино Баньято. Он посвятил пространную статью «Александр Пушкин в памятниках, к 200-летию со дня рождения» в редактируемом им культурологическом журнале «Альбатрос». Порассуждав об истории скульптурных изображений поэта и особенно подробно – о прославленном Опекушинском монументе в Москве, Баньято рассказал о новом «весьма удачном» памятнике Пушкину работы Георгия Франгуляна, установленном в Брюсселе в честь юбилея. А затем перешел к творению Юрия Орехова:

«Неужели ему обязательно потребовалось изображать бедного Пушкина не то сидящего, не то опирающегося о неправдоподобную скамейку-гибрид? – вопрошает Агостино Баньято. – А этот цилиндр, так враждебно отодвинутый, как символ отречения от собственной природы?… Пушкинские черты не отличались особой правильностью, это известно, – продолжает критик. – Он сам на полях рукописей набросал несколько “ужасных” автопортретов, с нарочито вытянутым носом и распухшими губами, как бы подчеркивая физическое наследство, полученное от Ибрагима Ганнибала, “арапа Петра Великого”, своего прадеда по материнской линии, абиссинского аманата, ставшего по воле царя российским офицером и дворянином. Но лицо, вылепленное Ореховым, не просто деформировано, оно плоско и невыразительно. Нет, право же, Пушкин и Рим заслуживали большего»[1075].

«Хорош никогда не был, а молод был», – говаривал про себя Пушкин. Конечно, памятник Орехова далек от совершенства. Но главная цель была достигнута: наконец-то, 163 года спустя после роковой дуэли на Черной речке, невыездной поэт Александр Пушкин, хоть и в бронзе, а все же достиг берегов «Авзонии счастливой». Подобно Статуе Командора он медленно, но неуклонно, гулкими шагами приближался к этой благословенной земле, к возлюбленной Италии, чтобы обосноваться здесь навсегда.

На перекрестке парковых аллей перед его памятником появилась стандартная, на металлическом штыре, муниципальная табличка из белого травертина с фирменным знаком, оставшимся с древнеримских времен: S.P.Q.R. («Сенат и народ Рима»), и надписью крупными буквами: «Largo PUŠKIN Alexander Sergeevic» (Площадь Пушкина Александра Сергеевича). И ниже, чуть мельче, пояснение: «Poeta russo (русский поэт). 1799–1837».

Проф. Б.М. Эйхенбаум однажды заметил: «Из гипсовой статуэтки Пушкин превращается в величавый монумент. Его размеры требуют, чтобы мы смотрели на него издалека»[1076].

Москва, Карловы Вары, Рим, 1988–2014