Берег розовой чайки

Парусную ёлу, которую Панькин хотел отдать Иерониму Марковичу, еще накануне заместитель председателя колхоза отправил на промысел с другой командой, и Пастухову снарядили старенькую тресково-ярусную дору, небольшое шестинабойное суденышко грузоподъемностью чуть побольше полутонны, с двумя парами весел и косым парусом. До крайности озабоченная жена, снаряжая Иеронима в путь, увещевала: - Сидел бы, старый, дома. Какой из тебя рыбак? От ветра шатаешься! - А о ветер и обопрусь, ежели падать стану, - невозмутимо отвечал супруг. - Война идет, дома сидеть грешно. Схожу, встряхнусь, свежим ветерком обдует, волной обдаст, - глядишь, и помолодею. И спать будем не порознь... - Греховодник! - в голосе жены звучали миролюбивые, заботливые нотки. Оденься потеплее-то! - жена даже всплакнула, смахнув кончиком ситцевого платка слезинку, когда Иероним в старых, давно не надеванных бахилах, в ватнике и ушанке закинул мешок с продуктами за спину и направился к выходу. - Гладкой тебе поветери! Береги себя! - Жди. Скоро вернусь, - сказал Иероним, открывая низенькую, обитую мешковиной дверь. Женки ждали его на берегу у доры. Утро было раннее, ясное, чуть обогретое солнцем. У них оттаяли языки. Еще издали Иероним услышал бойкий разговор двух подружек. - У Олены-то, жены Косоплечего, вчера от сына письмо пришло, - высоким тенорком говорила пухлая румяная Варвара Хват, озабоченно вздернув маленький носик меж тугих щек. - Жив-здоров, пишет, и находится на Западном фронте. - Слава богу, что жив! - грубоватым баском отозвалась тощая и длинная Авдотья. - Тебе-то ничего нет? - Нету ничего от Гришеньки, - вздохнула Варвара. - Куда он попал, на какой фронт? Может, уж и нет в живых... Наши-то везде отступают! Там, верно, такое творится, что не до писем. Тебе-то спокойно, у тебя Николай дома... - Так ведь возраст! И вовсе не дома, на тоню отправили, на Прорывы. - На тоне - не на войне. Ну ладно, не всем воевать. Гляди-ко, наш капитан идет-переступает. Да еще и мешок тащит. Здоровущий! - Варвара обернула разговор шуткой, видя, как по обрыву берега осторожно спускается старенький Иероним Маркович, сгорбившись под тяжестью мешка. А в мешке-то и всего ничего: две буханки хлеба, соль в узелке да алюминиевая миска с ложкой. - Здорово, кормщик! - С добрым утром, бабоньки, - дед подошел к доре, опустил в нос ее мешок. - Парус-от починили? - Зашили парус. - Заплатки наложили суровыми нитками. - Добро, добро. А сетку-то хорошо ли уложили? - дед с трудом перевалился через борт, пошел в корму проверять сеть, уложенную на стлани так, что ее в любой момент можно было начинать ставить. - Вода-то в анкерке?1 - В бочонке вода. Да ведь там на берегу ручей есть. - Ручей ручьем, а запас воды надо иметь. Морской закон! Ну что, отчалили с богом? - Ты сиди. Мы сами управимся. Варвара и Авдотья ухватились за борта и принялись стаскивать суденышко с отмелого берега. Приналегли, столкнули дору, сели. - Парус-от теперь ставить или позже? - спросила Авдотья. - Сперва на веслах. Выйдем на ветер, тогда уж и поставим. Весла на воду! скомандовал дед, сев на кормовую банку к рулю. Обхватил румпель обеими руками, сощурился, впился взглядом в зеленоватые, позолоченные солнечными лучами волны Унды. Варвара и Авдотья переглянулись, поспешно вложили весла в уключины. - Экой молодецкий у нас кормщик! Верно говорят, старый конь... - Правым, правым табань! - прервал Авдотью Иероним. - Теперь обеими, Выплыли на стрежень, вода забурлила под носом, поставили мачту, расправили парус, подали конец шкота деду. Он подтянул, намотал его на утку. Дору подхватило ветром и понесло в простор губы, синеющей вдали среди широко разведенных на обе стороны высоких обрывистых берегов.