Берега. Роман о семействе Дюморье

Сколько раз я упрекал себя за те волнения, которые, вероятно, доставил тебе, не последовав в точности твоим наставлениям в вопросах религии, – я не хочу сказать, что я лишен веры, просто чувствую, что не в состоянии постичь всю ее безграничность и глубину, а для меня сейчас на первом плане стоят две вещи: честность и мужество. Надеюсь, ты понимаешь: я никогда бы не простил себя, если бы попытался казаться лучше, чем есть, притворяясь набожнее, чем я есть на самом деле».

Собственное красноречие так тронуло Джиги, что по щекам покатились слезы; ему казалось, что он самый несчастный, самый непонятый человек на свете. В конце письма он послал личные, исполненные сердечной теплоты приветы всем святым сестрам, а в постскриптуме добавил, что носки у него все продырявились, рубашки просто надевать стыдно и полковник недолюбливает его исключительно за то, что он одет хуже товарищей по полку.

Это сочинение, рассчитанное на одно – получить с обратной почтой большую посылку, сильно подбодрило Джиги. Утерев слезы, он запечатал письмо, начал насвистывать одну из папиных любимых песенок, а потом, увидев, что через площадь под окном идет один из его сослуживцев, вылил тому на голову кувшин воды – так, просто чтобы скрасить досуг.

Одно, безусловно, правда: у всех Бюссонов-Дюморье с рождения отсутствовало чувство меры…

Кики тем временем подхватил корь, его летний загар истаял. На Рождество его пригласили в Милфорд к дяде Джорджу, который, пока Кики работал на шахте, нанялся управляющим в поместье своего старого друга полковника Гревиля. Доходы Джорджа были невелики, пенсия и вовсе грошовая, так что должность пришлась весьма кстати, тем более что надо ведь было как-то содержать маленького сына и жену с весьма экстравагантными вкусами. Как Джорджи относилась к перспективе похоронить себя в Уэльсе – это другой вопрос.

Полковник Гревиль оказался великодушным нанимателем и полностью передал свое поместье Касл-Хилл в руки управляющего; там регулярно собиралось общество, а поскольку сам полковник был холост, Джорджине, по всей видимости, приходилось выполнять некоторые обязанности хозяйки дома. В соседнем Пемброке квартировал полк, а значит, устраивали балы и приемы, так что у Джорджины была масса возможностей щеголять в обворожительных платьях, которые не задумываясь покупал ей любящий супруг.

Красота ее расцвела еще ярче, и чуткий к прекрасному Кики быстро подпал под теткино очарование. Наконец-то у него появилась возможность рисовать ее портреты, о чем он так давно мечтал, и долгими вечерами, когда дядюшке приходилось уезжать в Касл-Хилл, чтобы обсудить с Гревилем хозяйственные вопросы, Джорджи позировала племяннику, бросала на него обворожительные взгляды из-под длинных ресниц и доводила своим заигрыванием до такого исступления, что он был готов тут же броситься к ее ногам и умолять, чтобы она бежала с ним от мужа.

Какие это несказанные муки – в двадцать один год по уши влюбиться в собственную тетку! Положение было решительно невыносимое. Она гоняла его по поручениям – это принеси, то отнеси; она то улыбалась ему точно ангел, то хмурилась. В сочельник в Касл-Хилле она сидела с ним рядом, когда христославы пели в холле рождественские песни, и держала под столом его за руку – так доверчиво, так волнительно! Когда дядя Джордж подошел пожелать Кики счастливого Рождества, тот почувствовал себя настоящим подлецом и едва смел взглянуть дяде в глаза.

Был и еще один ужасный момент: когда все целовались под веткой омелы и Джорджи приблизилась к нему – глаза блестят, губы жадно раскрыты. Поцеловать ее ему хотелось больше всего на свете, однако сделать это в столь невыносимой обстановке, в присутствии гостей… И ведь они обязательно заметят, как запылали его щеки, а он тем самым выдаст свою позорную тайну!

В ту ночь он лег спать в сумбуре восторга и отчаяния и все гадал, не кончится ли дело тем, что он вызовет бедного дядю Джорджа на дуэль и убьет, а потом его оправдают на суде из-за его молодости и на всю жизнь отправят в колонии – в Австралию или еще куда.

Из этого явственно видно, что в двадцать один год Ки ки был романтичен и впечатлителен, как и любой другой в этом возрасте, а если чем-то и отличался, то живым воображением и трогательной наивностью – это-то его и спасло.