Берегиня

Да это уже разве беда?

Утро-то не октябрьское — июльское. Остуды девка никакой не подхватила. Особенно-то даже и не заметила она своей купели — задивилась на то, что над нею голубеет бестуманное небо, а где-то рядком, в знакомых камышах, покрикивает суетливый зубк. Вот он и комаршкода — волчья порода, мухатый бес — штык наперевес...

Санька ловить его не стала — просто шлепка дала. Сама села в люльке своей, заулыбалась утру, как проснулась только. Глаза протёрла... а колдовских гляделец-то на месте нет! Посеяла где-то в потехе.

Это уж никуда не годится!

Тогда Санька за юбку-то за свою — хвать. Но и запас её остался в былом. Это когда её, видать, оторвало от зацепки. Один только ошейник на ней холодит шею...

А ведь Кумани-то? Они же все на болоте остались! Кто скажет Саньке, что с ними натворила вся эта чертопляска? Да и как ей воротиться в деревню одной?

Санька тык, тык в камушки пальцем, а они не действуют. Вот беда! Девчоночка даже заплакала.

Только чего реветь-то?? Её удача на слезу не клюёт.

Поднялась. Из моховины выбралась на близкий болотный край. Взялась ожиной продираться до того места, где ночью за Шайтаном входила в зыбуны. Надо ещё оберегаться, чтобы кому из деревни на глаза не попасть. Поймают теперь — убьют! А тут, как на то зло, голоса впереди.

Затаилась Санька в колючках, ждёт.

А Шайтан-то её учуял!

На то ведь и собака.

Да как лай поднял. Да в аршин от земли прыгать давай! Да волчком, да волчком...

И Володей, и Андрона, и Никиток, и сама выручательница — пока дошли до дому, нахохотались все до седьмых колик...

Что ожерелье? Да пригодилось!

Камушки из него шибко пособили и Куманям в другое место переехать, и Свиридам, ими с собою взятым, хорошо дожить, и главное, Саньке — до неё уже никогда не смогли дотянуться дурные руки.

Берегиня

Ступай чёрным бором,
плешатым угором,
болотом мочажным,
повалом корчажным,
от Лысой елани
до Колывани,
а там от Орловки
до Кондыковки...
На сотый денёк увидишь пенёк;
долбанись разок —
выскочит лабзок[26],
с него и сказ проси,
а с меня — Господь тебя упаси...

Такими вот примерно шутками-прибаутками отнекивались, бывало, от надоедливой мелюзги деревенские сказоплёты, когда те допекали их своими канючками. А случалось в прежние годы сказителей разных, считай, в каждой хатке по охапке, в каждой землянке по вязанке.

Шутка шуткою, а понимать потешки эти надо было так, что даже сквозное враньё и оно истиной кормится. Ведь ещё тогда, когда ничего на земле не было, правда уже была.

Правдою, видать, и удерживалась в народе эта запевка, с которой заведён теперешний сказ.

За чёрным бором, за Плешатым угором, за сопкой Авдейкой, за рекою Улейкой, в дюжине верстах от Белояровки когда-никогда вёл годы свои изрядный скудельник[27] Леон Корнеич Самоха. Не в одни руки творил Самоха глиняные чудеса свои, не в одни глаза радовался им. И выходил он из гончарного сарая на чистый двор таёжной заимки своей, и небу улыбался, и шагал меж ёлок тропкою, что вела от заимки до старицы, поросшей по берегам резунами да таловником, тоже не один.

Не бобылём жил-бедовал Леон Самоха. При нём внук его Дёмка суетился, уму-разуму учился, делу сноровлялся. А дело у Леона Корнеича сызмолоду было налажено тонкое, со всеми хитростями перенятое от давно покойного Якова Самохи. С Адамовых лет[28] передавалось в их роду от старого к малому умение из белой глины — каолина выделывать чудеса. Те самые, которые после прокалки да росписи колонковой кистью, обмакнутой в сурьмяную медь, да глазурью облитые, ценились купцами чуть ли не наравне с чистым серебром холодной ковки. Это о посуде. А что сказать обо всяких разных, из-под ловких пальцев выходящих мужичках хитрющих или там красавицах, обращённых якобы колдунами в полузверя, в полуптицу... Тут ценители в драку лезли — деньгу наперебой совали.

Творить такое чудо из подлопатной глины — дело мешкотное, прихотливое. Оно дурного глаза не выносит, уважает полный покой. Любит оно зарождаться во чреве тишины да умиротворения. Дружится с богатой выдумкой, со свободной игрою мысли...

Потому Самохи и утаивались на лесной заимке, которая сотворена была ещё Леоновым прадедом за названной рекою Улейкой. Заимка теснилась среди нетронутого сосняка-ельника, перемежённого где черёмушником, где березняком, где зарослями калины...

Извилистая тропа еловым подлеском провожала Самох до упомянутого ёрика[29], заросшего по окоёму тальником. Там она выпускала их на луговину, которая хрящатым[30] мыском вдавалась в сухорусло, отделяемое летами от основной реки песчаным перешейком...

Любили Самохи заимку свою и строго берегли от ненужного человека.