Берегиня Иансы

Вертлявый брат, войдя в раж, хрустко откусил огурец, брызнув соком и мгновенно позабыв про вязкую горечь, а потом часто заработал челюстями, поворачивая голову то в мою сторону, то всторону Николая.

– Ваза принадлежала мне! – заорала я, потеряв терпение. – Если бы не ты, я бы ее не расколотила!

– Ну а Невинность?! – обвинительно ткнул пальцем Николай, справившись с уже тлеющей тканью.

– Моя Невинность?! – охнула я, упирая руки в бока. – С ума сойти! Невинность принадлежала мне, и только мне!

– Значит, ты признаешь, что ты ее профукала?! – вскричал Николай. – Мы бы сейчас продали ее подороже и бед не знали!

– Мы?! Ха-ха три раза!

Неожиданно развернувшийся меж нами скандал, в котором мы выплескивали накопившиеся за эти дни усталость, напряжение, недовольство друг другом, перестал радовать братьев. Гнусавый выплюнул особенно несъедобный хвостик огурчика, а потом и вовсе выкинул плод в огонь, так что в воздух поднялся столб легких искр. Мы с Николаем орали как умалишенные, а братья все яснее понимали, что перед ними невенчанные любовники, а значит, и души у нас грешные. Грешнее некуда. Так что само солнце должно наставить нас на путь истинный! Так, скорее всего, подумали оба в унисон, переглянувшись.

– Да иди ты, Колюшка, к черту со своими финтифлюшками! – горячилась я, сыпля тем, что придет в голову.

– Слушайте, дети мои, – вступил гнусавый. Он величественно поднялся, чтобы попытаться спокойным поставленным голосом заглушить наш ор.

– Коль пошла такая пьянка… – перебил его вертлявый и тут же заткнулся под яростным испепеляющим взглядом напарника.

– Мы в сане проповедников с братом Цуциком! Мы можем повенчать вас, дабы исправить вред, нанесенный девической чести и гордости девицы Натальи.

Я резко осеклась, Савков, захлопнув рот, приподнял одну бровь.

– Он что сказал? – тихо переспросила я, обращаясь к Николаю. – Там… перед «девической честью» и «гордостью»?

– Про сан, – подсказал он и на всякий случай уточнил у гнусавого: – В каком вы, говорите, сане?

– В сане проповедников, сын мой, – ответил вместо брата вертлявый с благостной улыбкой на устах. Вероятно, с такой он обычно разговаривал со всеми «овцами», вначале не желающими вливаться в дружное солнечное стадо.

– Да что ж вы раньше-то молчали? – расплылась я в широкой улыбке, уставившись в глаза белорубашечника долгим мучительным яснооким взглядом и вмиг распознав под его одеждой амулет на мужскую силу…

Утро мы встретили в пути. Лошак бездушно тряс меня на ухабах, будто бы старался скинуть на пыльную дорогу. Сегодня он особенно яро выказывал дюже противный характер, доставшийся ему в наследство от азиатских предков, но, коротконогий, он все-таки ни на шаг не отставал от ходкой белогривой кобылки. Та от конька шарахалась и еще ночью, мерзавка, приложила бедолагу левым задним копытом, когда он попытался нежно тяпнуть ее за загривок.

– На-на-напрасно, – стуча зубами на кочках, пропела я Николаю, – ты не потрудился спросить, ка-ка-как звали второго брата, а сразу ему в морду вдарил.

– Ты так думаешь? – лениво пробормотал Савков и широко зевнул.

– Ага, теперь тебя будут звать брат Цу-цу-цуцик.

– Правда, хорошая моя? А как же будут звать тебя?

– Наталья.

– Нет уж, давай ты будешь Цуциком, а я останусь Николаем! – не терпящим возражений тоном заявил Савков.

– Да ради бога, но на мужчину-проповедника я не похожа, – радостно осклабилась я.

Мой друг промолчал, сжав зубы и больше не пытаясь спорить.

– Мне кажется, Цуцик тебе очень подходит, – успокоила его я.

Белорубашечники, раздетые до кальсон и привязанные к дереву, остались в лесной чащобе рвать глотку, взывая о помощи, и демонстрировать жаркому дню нелепые татуировки на груди – полукруг солнца с девятью широкими лучами.

Солнечный приют прятался в замечательном укромном уголке – с одной стороны деревню скрывали лесистые холмы, с другой – делала крутой поворот Ока, настолько широкая здесь, что противоположный берег виделся лишь тонкой полоской. Да и на деревню Солнечный приют походил мало: дорога к нему вела широкая, накатанная, а окружавшая его стена была высокая и белокаменная, с наглухо закрытыми воротами и круглосуточной стражей в небольших остроконечных башенках. Поговаривали, что стену возводили на государственные деньги, переданные из казны лично королем Иваном.

Нас заметили издалека, стоило выехать из лесной чащобы на открытый тракт. Солнце палило яростно и страстно. Высокая, чуть пожухлая от жары трава, измученная жаждой, тянулась к синему небу, но получала лишь слепящий обжигающий свет. Даже воздух, расплавленный, пахнущий сеном, застыл, а ветер заснул навсегда где-то на краю земли.