Берегиня (СИ)

По всему городу снова и снова строили башенки из упаковок – подвальные призывали к себе Серебряну, ждали помощи и еды, что она защитит их Котёл от бандитов. Но Серебряна больше не приходила и не помогала. Иногда её видели средь руин и окрикивали: «Серебряна! ты почему не приходишь?»; но приближаться к ней – побаивались. Между собой говорили, что душу Чура кто-то обидел – кто-то из них, из самих кутышей не хорошо с ней обошёлся, вот потому она больше не помогает, и даже, по разным слухам, теперь не только бандитов жжёт.

Глава 11 Лычка

От костра не тянет совсем. Топить-то по сути и нечем – так, хлам один, чё ещё в заброшках не обшманали. Резина с машин – и та в кучерявку. На зиму с Колечка цистерну новогептила подгонят, в топку на Колоде зальют, воды нагреют и кипяток по трубам подвальным гоняют – так Вышку и топят, и всё равно холодно до кишок! Не, в самый лютый мороз и весной надо рухлядь жечь, вон, в баррелях, да стопельники в бочки подкидывать – мзду от подвалохшных.

Сколько лет с самого первого дубака-то минуло? Чалая как-то прозвенела эту тему у одного из своих крышаков; «Мужик стока не дрыгатся!» – так сказал – вот и всё, что Чалая узнала про Обледенение, а больше и не че грузиться. Знать одно надо: проживёшь ещё зиму на Вышке, или от дубака окочуришься. Чалой вот почему-то казалось, что всё – зима ей последняя – вот так, без базара, просто чуйка нашёптывала, когда подыхать. Бывает, загон на делюгу подпишется и талдычет братве: «Всё пацаны, за меня на том свете плесухи вмажьте!», и конкретно: назад на Каланчу не воротится. Вот и зима у Чалой – последняя; лютая, обмороженная, околелая, какой в жисть не бывало.

– Лычка! Жопу сорвала к крышаку – на Тузы свистнул!

Чалая лениво повернула макитру. Весной всем надо кантоваться на Вальтах, костры жечь на Вышке, чтоб пацанчики из залётных бригад прошушерили, что жива Карга, зиму выстояла, и хер им обломится, а не по территории Воронёных ходить… а как барно лычка у костра-то пригрелась! прям без несчастья! Мешал Чалой Финка – один из загонов, но в долю к нахрапам метил, за крепкие сапоги, вот и шестерил, как юматый. Хотя не, Финка – норм мужик, головастый; мужикам оно ведь в Карге за раз легче, чем Птахам. Да и на любой Каланче мужикам легче…

– Ты чё, спишь там, шмонь старая? Э, алё! Жопу, говорю, сорвала на Тузы!

Чалая, покряхтывая, встала от горящей на этаже бочки и осклабила лыбу для Финки во всю ширь – так, красавнулась малоха. Но не, не прокатило: со съеденными-то зубёхами, да её палёной мордой, и греющего на житуху себе не найти. Зато зубы хотя бы при ней. У оборзевших босявок и зубов-то нет– повышибали в Курятнике, чтоб не рыпались.

Финка скрючил мурло на её красоту.

– Да ёпа ты, Дунька-вырви-глаз! Хорош цинковать. Крышак всю ночь по-чёрному угорал, а тут закутыш к мизге блатуется, Верста его по Праву гонят. Сама сечёшь, чё там за темы. Подорвалась на Тузы регом!

Чалая только плечами пожала и поплелась на Тузы. Ей-то чё за подвалохшного впрягаться? За её-то слёзы на Каланче впряжётся кто? В последние годы так вообще прижимает до пердячего пара.

Карга Вышку контролит, в Центре без Каланчи с голоду копыта откинешь, а жратва всем нужна. Вышка Карги на блатном месте торчит – соседскую кутышню щипать можно и подходы к хазе своей шухарить. Да только от Вышки – окна одни, стены, лестницы да этажи всякой туфтой размалёванные. По молодости Чалая тоже по тем стенам мазала – похабщину всякую: за банду клялась жизнь просрать! А банда её как обосрала? Не, на стенах туфту мазать – теперь для малых и для мизги, не по лычкиной масти.

Громыхало Версты за версту и услышишь. Крышак окопался на тридцать восьмом, хотя всегда торчал на Тузах – под самой крышей, видать спустился к своей свежей Цаце, пока Финка на Валеты за Чалой мотался. Птахи кантовались под крышаком, этажа на два вниз, вот в Курятнике крышак хипеж и поднял – на всю Каланчу слыхать, крепкий рассольчик.

– Ты, чадь подвалохшная, чё нарисовался? Ты ваще чухаешь к кому блатуешься, а? Чё хавальник завалил – стух, закутышек?

Пацан перед Верстой на обмотки свои пырится – всё, типа, верно, по Праву стоит, а Верста в край оборзел – норов такой, Чалая вызнала. Версте и Право по боку: хоть отмораживайся на вписке, хоть с душком отвечай. Хлипенькие закончики у Центральных, а на Каланче у Карги так ваще беспредел. Не, Верста – херовый крышак, есть с кем сравнивать: сколько Чалая с ними, с крышаками, лично по личному зналася! Верста агрит на кутыша: в лапе бутылка плесухи, буркалами буровит – кароче, гужуется во всю дурь.

Верста отхлебнул из бутыли и прижал к себе лапищей такаю же гашенную Цацу. Из-под дырявых колгот у шлындры ободранные коленки торчат, пальто нараспашку, майка жёванная под ним. Ухмыляется, курва, на закутышка пырится, как на крысёнка. Чтоб ей лохань разодрали! Вот такие банжихи у Чалой сытую жизнь подрезали.

– О-о, мля… – засёк наконец крышак Чалую на булдуаре. – Ты зацени, кто нарисовался! Не подохла ещё, звезда старая? А ну-ка, греби сюда, ну… ближе-ближе, не ссы, я добрый сёдня!