Берендеево царство

Далеко за полночь я закрыл тетрадь и только тогда услыхал, что идет дождь. Шуршит по тесовой крыше и с тихим, приглушенным всхлипыванием скатывается в мокрую траву, уцелевшую под окнами. Я открыл окно. Редкие крупные капли мягко ударили в ладонь. Теплые капли летнего дождя, тяжелые и благодатные.

Этот образ облегчающих горе слез пришел ко мне не иначе как под впечатлением прочитанных стихов. А может быть, это предчувствие, в которое я никогда не верил и которое, наверное, именно поэтому часто преследовало меня. Это как неприятные ночные мысли — сколько ни гони, они все лезут.

18

Истосковавшаяся от долгого суховейного зноя степь, опаленная пожаром, благостно дышала. Лил дождь, смывая черный пепел и уничтожая запах гари и дыма. Из оврага и от приречной уремы шла прохлада.

И снова мне почудилось тихое рыдание. Ну, конечно, Зинка плачет в своей комнатушке.

В сенях яснее и громче мягкие удары дождя о крышу, острее, ощутимее прохлада и запах дыма.

Остановившись у Зинкиных дверей, я спросил:

— Ты что?

Рыдания вспыхнули с такой силой, что задрожала перегородка. Я сочувственно вздохнул. Зинка злобно выкрикнула:

— Ну что ты там сопишь за дверью?

Не поднимаясь с постели, она ногой толкнула дверь.

— Пришел, так утешай. Ну да скажи хоть что-нибудь. Мне, дуре, и поплакать-то не с кем.

Утихла, судорожно вздохнула и жалостливо попросила:

— Сядь вот тут, горюн мой, погорюй со мной.

Она в темноте схватила меня за руки, потянула к себе, так что я почти упал рядом с ней на очень мягкую постель, в теплый и темный туман, а она обняла меня и зарыдала с новой силой, колотясь головой в мою грудь.

Я, в растерянности перед этим бурным проявлением горя, пытался удержать ее голову, бормотал какие-то утешительные слова, а она все рыдала, и крупные слезы, теплые слезы стекали по моим ладоням.

19

Утром, не глядя на меня, Потап спросил:

— Ты чего по ночам колобродишь? Не мое, конечно, дело…

Я поспешил успокоить его:

— Стихи читал, вот тетрадь.

— Стихи… — явно не поверил он. — Ну и как это получается?

— Что получается?

— Стихи, конечно.

Узнав, что стихи хорошие, он удивился и, растерянно покашливая, искоса посмотрел в мою сторону, подозревая что-то неладное в моей неожиданной восторженности. Но убедившись, что стихи и в самом деле мне нравятся, он торжествующе отметил:

— Вот как!..

И сказал, что надо сделать подборку для газеты. Но когда я прочел ему несколько лучших на мой взгляд и безобидных стихотворений, он снова растерялся. Глаза его за очками потускнели и остановились, как бывало всегда, если ему надо было собраться с мыслями. Он скорбно задумался, а потом не очень уверенно пробормотал что-то о мелкобуржуазной стихии, захлестнувшей хорошего деревенского парня.

— Эта стихия пока что очень сильна в деревне, — напомнил я. — А стихи все равно отличные.

Он не ответил, но при этом посмотрел на меня с таким осуждающим сожалением, словно и меня захлестывает какая-то зловредная стихия.

Вообще после нашего разговора на похоронах он притих и внутренне отодвинулся от меня, как от спутника, с которым долго ехал, тесно сидя в одной телеге, у которого внезапно обнаружилась опасная болезнь. Не заразная ли она? Вот в чем дело. Но я хорошо знал, что призадумался он не надолго, вот-вот он отойдет и тогда уж покажет себя. За ним не пропадет.

Мое предположение подтвердилось даже раньше, чем мне бы хотелось. Иронически растягивая тонкие губы, он заметил:

— Настоящий советский газетчик прежде всего должен отделаться от необоснованных эмоций. Иначе из него получится не газетчик, а писатель. А если талантишко не потянет, то чтец-декламатор.

— А есть люди, которые обходятся и без обоснованных эмоций и без эмоций вообще.

Мне не хотелось ни в чем обвинять Потапа. События последних дней, как и всякие события, заставили о многом задуматься, и прежде всего о первых впечатлениях и внешних признаках, которым никогда нельзя доверять безоговорочно. Люди сложны, и поступки их не всегда объяснимы.

Суховатый, лишенный жизненного воображения Потап вдруг возьмет да блеснет каким-нибудь таким человеческим великолепием, что мне станет стыдно за свои неприглядные мысли о нем.

Я выжидающе посмотрел на него. Нет, не блеснул. Может быть, не настала еще та особая минута, помогающая человеку открыться? И настанет ли?

Потап открыто выразил сомнение по этому поводу:

— Если ты про меня, то ошибаешься: просто я умею владеть собой и подчинять свои эмоции логике событий.

Я не поверил в это чисто приспособленческое признание. Что-то не замечал я раньше такого за ним. Не был он приспособленцем, хотя бы потому, что он не трус и у него есть свое мнение. Но он продолжал:

— А главное, никогда не торопись с своими эмоциями, меньше наломаешь дров.

Тут уж и мне захотелось ответить какой-нибудь заезженной истиной, похожей на афоризм, и я продекламировал:

— Лучше ошибаться, но идти вперед, чем безгрешно топтаться на одном месте.

— Что это? — встрепенулся Потап. — Откуда?

— Из себя!

Нет, лучше десять раз раскаяться в своей недальновидности, чем безропотно выслушивать изречения, прямолинейные, как барабанный бой.

А Потап не растерялся: